Между тем годы и болезнь берут свое. Одного за другим теряет К. Светлая своих близких — мужа, сестру, литературных сверстников, и, прикованная к постели, оторванная от окружающего мира, погружается в горестные раздумья о смысле человеческого бытия.

Как бы подводя итоги своей литературной деятельности, К. Светлая говорила: «Если мы сохранимся как нация, то мои труды обретут со временем ценность этнографическую». Писательница была слишком скромна в оценке своего творчества. Хотя многие ее произведения и утратили свою злободневность, однако лучшее из того, что она создала, в первую очередь — произведения о Ештеде, из которых и составлен настоящий сборник, сохраняют для нас ценность не только этнографическую, но и эстетическую. В Чехословакии хранят благодарную память о той, чье яркое, самобытное слово помогало народу формировать самосознание и прокладывать дорогу к лучшей жизни.

И. Порочкина

Право, мне жаль тебя, старый Ештед! Когда наши поэты воспевают чешские горы, в их песнях не звучит твое имя; изображая красоты нашей отчизны, они не упоминают ни твоих зеленых склонов, ни твоих лесов, над которыми в грозовые ночи проносится «гончая стая»[1], ни среброоких твоих родников, где предвечерней порой пляшут маленькие водяные, а бледные лесные девы при свете восходящего месяца расчесывают длинные золотистые волосы. Когда поэты говорят о межевых камнях, защищающих нас от чужеземцев, они забывают о тебе. А ведь ты держишься мужественно, Ештед! Извечно преграждаешь ты чужаку путь через лесистый хребет и любовно пестуешь в сердце края родных детей. Они воздвигли там маяк — радующую взор деревню Светлую. Ее маленький белый костел издали приветствует вас и возвещает, что здесь еще молится и поет песни чех, а за горами уже лежит чужбина. Не дай ввести себя в заблуждение этой неблагодарностью, Ештед, и навсегда останься нашей крепостной стеной! Пусть и под твоим сводом, деревенский костел, не перестают звучать чешское пение и чешская молитва, дабы верное око, ищущее на горизонте очертания этого последнего стража нашего народа, никогда не отвратилось от тебя в печали! Пусть же, о Светлая, свет твой, бережно хранимый самыми преданными родине пастырями и учителями, а также любящими прогресс гражданами, никогда не затмится, пусть с каждым годом сияет он ярче и сильней, озаряя всю округу.

Ештедский люд известен еще меньше, чем его маленькое нагорье. «В Ештеде» — так говорится обо всех селениях, относящихся к приходу Светлой. Речь и нравы здесь своеобразны. В характере местных обитателей есть что-то южное, подвижное; они славятся смекалкой, одаренностью и неисчерпаемым юмором. Почти все женщины тут такие же сильные и крепкие, как мужчины, — ведь им приходится выполнять и мужские работы. А мужчины бродят по белу свету в поисках заработка, ибо Ештед — увы! — не может прокормить своих многочисленных детей. Все хозяйство ложится на плечи женщины, и она ведет его образцово. Обычно же ештедский житель открывает какую-нибудь торговлю, ремеслу он учиться не любит, не любит и наниматься на службу, даже самую выгодную. Превыше всех благ ценит он свободу. Родные горы представляются ему истинным раем. Вдали от Ештеда он тоскует, и жизнь ему тогда немила.

Под воздействием всеобщего прогресса и успехов просвещения Ештед, как и многие другие края, порастерял свою самобытность. Изгнаны вредные поверья и нелепые предрассудки, но с ними исчезли и нежнейшие краски и наиболее примечательные черты в облике здешнего населения. Человеколюбец торжествует, а поэт с тоской наблюдает, как на горизонте народа нашего заходит солнце древней поэзии, и спешит зарисовать своим пером хотя бы несколько нитей из старинной ризы, которую совлекает с себя душа чешской нации, дабы облачиться в пурпурный плащ новых, свободных идей.

Картины жизни упомянутого горного края, которые последуют далее, основаны на действительном событии, в них — частица местной истории. Ничто здесь не изменено, кроме имени человека, занимающего нас более всего. Уже многие годы покоится он в земле, но воспоминания о нем до сих пор не померкли. В Ештеде и теперь еще рассказывают о его делах и суждениях, ставят этого человека друг другу в пример. Заслуживает ли он столь живой и любовной памяти, будет ясно для вас из страниц повествования, озаренного внутренним отсветом его жизни.

Всякий, кому довелось видеть Антоша Ировца, наверняка запомнил его на всю жизнь. Где бы он ни появлялся, друзей у него было хоть отбавляй. Богач или бедняк, пан или не пан — каждому он приходился по душе. Любой мужчина не отказался бы от такого брата, любая женщина — от такого мужа. Только взглянешь на него — и сразу поймешь, что он остроумней, честней, искренней всех окружающих. Это светилось в его глазах. Да и по красоте во всем Болеславском крае не было ему равного: кожа на лице гладкая, как у девушки, волосы — сплошь в кольцах кудрей, строен, как свечка, а выступал что твой князь. И вообще вел себя так, словно бы и впрямь был княжеских кровей. Черту эту унаследовал он от матери, Ировцева всегда держалась как благородная. Ни о ней, ни о ее сыне никто не мог сказать дурного слова. Антош не засиживался до ночи в трактире, не играл там в карты, пьяным не бывал отроду. Работники никогда не слыхали от него грубого выражения или резкого окрика, а если он кого и распекал, то беззлобно.

В те времена, к которым относится наш рассказ, то есть лет шестьдесят тому назад, Антош Ировец был самым богатым крестьянином в Ештеде. Когда со своего загумка он смотрел на запад, все, что мог охватить взгляд, принадлежало ему: леса и луга на склонах гор, поля и сады в долинах. Господа обращались с ним, точно он и впрямь был паном. Он тоже держался с ними запросто, как с добрыми соседями. Не кичился тем, что сам граф, случайно повстречавшись с ним, останавливается потолковать о том о сем, что управляющий первый протягивает ему руку, а с писарями он и вовсе на ты, как с братьями. Кто бы мог предвидеть это в ту пору, когда его еще нянчила мать!

Родился Антош вовсе не в той большой усадьбе, хозяином которой он теперь был, она досталась ему удивительным образом. Его родители были бедняки из бедняков, и появился он на свет в жалкой хижине, прилепившейся к одному из ештедских склонов. Отец Антоша всю жизнь гнул спину в каменоломне и владел только тем, что заработал собственными руками. При домике — ничего, кроме небольшого сада: ни полей, ни угодий. И держать-то здесь можно одну лишь козу. Но Ировец не терял надежды поправить свои дела: был он работящ, да и жена его тоже. Не случись с ним в каменоломне беды, через годик-другой они бы наверняка кое-чем обзавелись. Ировец умер, так и не увидев сына. После его смерти вдова ходила на поденщину к окрестным богатеям. Летом она всегда приносила домой кусок хлеба да чего-нибудь от обеда, и ни она, ни ребенок не знали голода. Зимой бывало хуже. Она пряла шерсть для зажиточных крестьянок, а за это еще и в те времена платили гроши. Только раз в день они с сыном могли поесть досыта.

Красоту Антош тоже унаследовал от матери. В молодости Ировцова слыла самой красивой девушкой в округе. Кожа у нее была белая как снег, а глаза и волосы черные. Дочери бедного батрака не приходилось жаловаться на недостаток состоятельных женихов, у которых и дом собственный и землица. Но с богатыми ухажерами она и разговаривать не хотела и выбрала в мужья самого бедного. Чтобы, дескать, ни в чем не мог ее упрекнуть. И на все уговоры отвечала: «Хочешь счастья, выбирай ровню». Ировцова овдовела на двадцатом году — и снова появились женихи. Ведь она все еще была свежа, как цветок лесной земляники. Поклонников теперь стало даже больше прежнего, хотя на руках у нее был ребенок. И не диво: как ни мало прожила она с мужем, а все же успела доказать, что превосходит других не одной красотой, но и добродетелью и трудолюбием. Только Ировцова слышать не хотела о новом браке и краснела до корней волос, когда кто-нибудь об этом заговаривал. «Пусть себе всякий думает что хочет, — твердила она, — но, по мне, это срам, когда женщина сперва живет с одним мужем, а потом с другим. Не знаю, право, как бы я предстала перед богом, ведя за руки сразу двух мужчин!»