Этим она довершила скандал, который начался с заплаканных глаз, испорченного платья княжны и падения на руки незнакомого господина. Старую графиню при этой сцене едва не хватил удар, а Ричард, стиснув зубы, спешил от прекрасной Амалии к своей супруге, чтобы побрызгать ее холодной водой и натереть виски духами.

«И я чуть из-за тебя не умер!» — словно говорили его глаза, когда среди нарядных людей он увидел ее лежащей в кресле — бледную, измученную, с помятым венком, в разорванном платье, невзрачную и смешную. И его мысли все время возвращались к образу поющей, восхитительной Амалии.

«Глупец!» — говорили ему не только дамы, но и его собственное, изменчивое сердце.

Лесная фея все еще была в обмороке; пришлось отвезти ее домой. Позвали доктора, уложили в постель, приставили трех служанок, считая, что исполнили свой долг. Может быть, именно оттого, что они исполнили всего лишь свой долг, Карла не скоро выздоровела. Она хворала и хворала, а когда болезни кончились, Карла родила сына. Вот было радости! Ричард чуть не задушил ребенка в своих объятиях, а графиня, которая до сих пор не простила Карле скандала при ее первом выходе в свет, радовалась, что та подарила им наследника. Она просто не спускала дитя с рук. Наняла кормилицу, купила дом, только садом отделявшийся от дома Ричарда, поселилась там и взяла ребенка к себе — с тем расчетом, чтобы он находился вблизи от родителей, но чтобы с первых же шагов под ее руководством получил благородное, дворянское воспитание.

Бедная лесная фея попыталась спорить, когда у нее забирали сына.

— Не будем мешать матери, — сказал Ричард спокойно, но таким же голосом, как тогда, когда они ехали на тот постыдный бал и когда он предложил ей вести себя разумно. — Мать все силы приложит, чтобы из нашего маленького Ричарда сделать настоящего кавалера…

Карла не упала в обморок, для этого у нее уже не было сил, но ей показалось, что она в дурном сне и что никогда не склонялась над ней зеленая липа, тихо шелестя ветвями, и что никогда она не путешествовала с Ричардом по чужим землям, свободная и счастливая, как мотылек, порхающий над цветущим лугом, а всегда была несчастной, одинокой — такой и останется навсегда.

Когда Ричард увидел ее угрюмой и молчаливой, он также замолчал и замкнулся в себе, стараясь меньше бывать у нее в комнате. Каждую ночь Карле снились одни и те же сны, где в диковинном хороводе мелькали заплаканные глаза, порванные кружева, огненные розы, пронзительные взгляды, вышитые золотом платья, насмешливые глаза, и голос Ричарда при этом без устали повторял одно и то же: «Поэзия, Амалия, поэзия, Амалия».

Был один из первых чудесных весенних дней, когда после болезни Карла вышла на галерею своего роскошного дворца. Небо голубело, как васильки в поле, ясное солнышко золотило крыши домов, сады благоухали сладкими запахами цветущих деревьев, а чуть подальше на улице мальчишки за ничтожные гроши продавали пучки ароматных фиалок.

Карла облокотилась на позолоченные перила, упиваясь свежим дыханием весны, подставила лицо ласковому ветерку. Его благодетельное прикосновение помогло ей забыть ночные кошмары, которые так долго ее мучили, и сердце вновь потянулось навстречу счастью, как тянется цветок навстречу солнцу. Счастье перестало казаться ей призраком, она снова жила и надеялась.

Вдруг услышала она топот коней и увидела кавалькаду дам и кавалеров, скачущих по улицам к городским воротам. Впереди скакала дама на белом коне в облегающей амазонке из фиолетового бархата, и белое перо развевалось на ее черной шляпе.

Она оживленно разговаривала с молодым кавалером, который ехал с нею рядом, губы у нее алели ярче, чем лепестки нежной розы, вплетенной в локоны.

Вдруг она заметила лесную фею, попридержала коня, и ее красивое лицо исказилось злой и насмешливой гримасой. Кавалер ревниво обернулся, дабы увидеть, что же привлекло вдруг внимание его спутницы, и пылающий взгляд Ричарда встретился с грустным взглядом побледневшей Карлы.

— Ведь это, кажется, ваша супруга! — язвительно заметила наездница. — Почему же вы не пригласили ее принять участие в нашей прогулке?

Ричард помрачнел.

— Сейчас еще не время косить траву, — со злостью сказал он. — Да и за грибами еще рано ходить: эти забавы были бы для нее более интересны.

Прелестная амазонка громко расхохоталась, хлестнула своего коня и вмиг исчезла за поворотом вместе с Ричардом.

Весь день простояла Карла неподвижно на том месте, откуда их увидела, не замечая, что люди, проходящие по улице, с удивлением посматривают на нее.

Только вечером, когда начало смеркаться, она собралась с духом и твердым шагом вошла в комнату Ричарда.

Он давно возвратился со своей утренней прогулки, однако снова куда-то ушел. Комната была пуста, но на его письменном столе горела забытая свеча, и хрустальная ваза рядом с ней отбрасывала бриллиантовый блеск.

Лесная фея подошла ближе — в вазе алела роза, цветом своим напоминавшая губы страстной женщины. Она взяла цветок в руки, тонкая черная шелковая нить вилась вокруг стебля. Нет, это не был черный шелк — это был черный длинный и мягкий женский волос…

Карла, держа розу в руках, так же тихо и неспешно, как вошла в комнату, никем не замеченная вышла из дворца.

На следующее утро Ричарда разбудили плач и причитания. Это кормилица его сына ползала на коленях, умоляя сжалиться над ней. Охваченный страшным предчувствием, побежал он к матери, заботам которой вверил свое дитя.

Колыбель, где лежал его маленький сын, была пуста, а возле нее, ошеломленная, в испуге сидела его мать.

Но нет, колыбель не была пустой: когда сломленный горем Ричард склонился над ней, то на маленькой подушке ослепительно сверкнула роза — ярче, чем страстные губы прелестной женщины.

Лесная фея исчезла со своим ребенком, словно растаяла в тумане. Никто с тех пор и следа ее не видел.

Перевод С. Чепурова.

Селение Подборы лежит на холмах, над ним теснятся высокие лесистые горы, а внизу тянется веселая зеленая долина — до самой Золотой Горы. Так называется отвесная высокая скала, что возвышается напротив этой деревни: будто чистое золото, сверкает она под лучами яркого солнца.

Влево от скалы среди ольшин и буйных трав раскинулась большая усадьба «На лугах», а прямо над нею стоит запустелая хибарка Скалаков.

Хозяев ее зовут совсем иначе, но как — никто в Подборах, за исключением приходского священника, не знает. Наверное, и сами они этого уже не помнят, — привыкли к тому, что люди кличут их Скалаками, поскольку возле скалы они живут. Это, в сущности, и хорошо, что Скалаки забывчивы, — ведь славная усадебка по соседству, со всем, что к ней относится, принадлежала когда-то их семье. Одну ее половину прокутил и проиграл в карты прадедушка, с другой половиной, по его примеру, точно так же обошелся дедушка, оставив сыну только старую овчарню, из которой тот слепил себе жалкую хату, а нынешний Скалак, видно, о том только и мечтал, чтобы и эта детям целой не досталась.

Пошел он в предков, и лучшего места, чем трактир, для него в целом свете не было. Жена отупела от нужды и детского крика (было у нее этих пострелов десять) и тоже махнула на все рукой. Диво ли, что однажды в доме и затопить стало нечем: ведь идти за дровами в лес на гору — не ахти какое удовольствие.

Скалак не раздумывал долго: не найдя во всем хозяйстве ни ветки, ни прутика, влез на кровлю и вытащил оттуда, что смог. Когда же дранка кончилась, начал ломать стропила; затем дело дошло до чердачной лестницы, потом до крыльца, а когда сошел снег, остались от хибарки лишь четыре стены да хлев.

Только тогда это дошло наконец до его жены, хотя разговорами обычно она ему не слишком докучала.

— Нам чем хорошо? — молвила она ему однажды ночью, в страшный ливень, когда, прокочевав по всей горнице, они не сыскали клочка сухого места. — Вместо одеял у нас облака.