Люди посмеивались над таким неслыханным «мудрствованием». Поговаривали даже, что она нарочно не хочет связывать себе руки, потому как вдовушке живется куда вольготней. Но вскоре Ировцова заставила замолчать злые языки.
Однажды в храмовый праздник увидал Ировцову в костеле пан управляющий и всю обедню не сводил с нее глаз. Прослышав, что молодая вдова терпит нужду, он спустя несколько дней велел передать ей, что, мол, ему нужна экономка и, пожалуй, он взял бы ее. Вместо благодарности Ировцова схватила скалку, выставила посланца за дверь и гналась за ним вниз по склону до самой деревни.
Впрочем, кое-кто предполагал, что не всякий отказ давался Ировцовой так уж легко. С солдатчины воротился домой Франта Шима, самый преданный друг ее детства. Когда она ходила в школу и проказливые ребятишки приставали к ней, он неизменно был ее верным защитником. Уходя в солдаты, ни с кем не расставался он так трудно, как с нею. Да и у нее много недель на глазах не просыхали слезы. Франта вернулся скорее, чем предполагал: случайно сломал руку, не мог больше держать оружие — и его отпустили домой. Парень он был предприимчивый и за те годы, что провел на чужбине, скопил кое-какой капиталец. Родители оставили ему порядочный надел земли, он хотел построить на нем крепкую избу и заняться столярным ремеслом, потому как выучился на столяра. Франта обстоятельно поведал Ировцовой о своих делах и намерениях и сказал, что только о ней и думал, пока служил, а когда услыхал, что она замужем, проплакал несколько ночей кряду. Но едва он заикнулся о женитьбе, Ировцова отвергла его, как и всех остальных. И хоть на этот раз она уже не говорила, что для женщины «срам сперва жить с одним мужем, а потом с другим», но ответ ее был для Шимы нисколько не утешительней: «Покойник не заслужил, чтобы его дитя называло отцом чужого человека. Моему мальчику не придется ради материнского счастья изменять памяти умершего отца. Бог даст, прокормлю и воспитаю его без посторонней помощи».
Тут уж у всякого бы терпение лопнуло. Франта ушел из деревни: не мог он спокойно жить рядом с Ировцовой. Соседи возмущались, что она из одной лишь несусветной гордости обидела такого хорошего человека. А как иначе назовешь ее поступок? Но Ировцова жила себе по-прежнему, не обращая внимания на хулу и насмешки. Правда, все заметили, что после ухода Франты она побледнела и осунулась еще больше, чем после похорон мужа. И все же не позвала Франту назад.
Сына своего Ировцова очень любила, но недолго водила за ручку. Другие поденщицы подчас таскали за собой мальчиков десяти и даже двенадцати лет. Антоша мать отдала в услужение, едва он научился вырезать ножом кнутовище. Сам деревенский староста, желая показать, как он уважает благоразумие бедной вдовы, взял мальчика в подпаски, но, снисходя к его возрасту, позволял Ировцовой каждое воскресенье брать сына домой.
Староста не жалел, что позаботился о мальчике. Ни в какой работе Антоша не нужно было подгонять. Любое приказание он выполнял, не отступая ни на волос. Ложь была ему совершенно чужда. Никто от него не слыхал грубого слова. За всякую малость он благодарил горячо и почтительно. И право же, нечему удивляться, что расторопный мальчонка пришелся по сердцу и старосте и его жене. Вскоре супруги полюбили его как сына; самим же им судьба послала одну только дочь. Родилась она как раз в ту пору, когда Антош появился в усадьбе. После их свадьбы прошло всего лишь года два, и супруги не слишком огорчались, что первенцем оказалась девочка. Думали, будут у них еще и сыновья. Но годы шли, а колыбель возле кровати под голубым балдахином все пустовала, и оба они стали поглядывать на Антоша с затаенной болью. В глубине души им хотелось, чтобы он был их сыном. Еще сильнее, чем сам староста, желала этого его жена. Примечая, как Антош на ее глазах растет и превращается в красивого юношу, она едва сдерживала слезы.
Старостиха мечтала о сыне куда более страстно, чем ее муж. Дело в том, что имение принадлежало ей. Староста же поселился в нем примаком, лишь очень немного добавив к состоянию супруги. Но он приходился жене двоюродным братом, носил одну с ней фамилию, и, таким образом, после их свадьбы хозяйство по-прежнему осталось нераздельным. Теперь же в родне не было ни единого мужчины, за которого старостиха могла бы прочить свою дочь. Племянники либо уже переженились, либо еще не выросли из пеленок. И старостиха часто кручинилась, размышляя о том недалеком времени, когда ее старый, всеми уважаемый род будет вынужден уступить надел чужакам. Она ни от кого не скрывала причин своей печали, и люди с осуждением говорили, что она вбила себе в голову, будто ее семейству до скончания века верховодить на этом свете. И шепотом добавляли, что, мол, и так в своем желании заиметь наследника она заходит слишком далеко и берет грех на душу. Коробейники, возвращавшиеся поздней ночью домой, нередко встречали ее на перепутье, примерно в часе ходьбы от деревни. И хотя всякий раз, заслышав их издалека, она укрывалась в кустах, ее все-таки узнавали. Соседки, которые отправились полночной порой в Турнов, чтобы поспеть к ранней обедне, видели ее в лесу. Она вела себя как-то странно: пятилась задом, сцепив крест-накрест большие пальцы рук. Лесорубы и женщины, жавшие на горных полянах траву, замечали под вечер и на рассвете, как она входит в сторожку к старому Микусе, что живет под самым Ештедом. А что за человек Микуса, любому ребенку известно. Никто не видывал его в костеле, ходили даже слухи, что ему запрещено вступать туда и уж тем более принимать святое причастие.
Старостиху любили значительно меньше, чем ее мужа. Была она гордая, властная, да вдобавок еще вспыльчивая и упрямая. На кого прогневается — преследует вечной ненавистью, а уж кого полюбит — засыплет дарами. Но мало кто из односельчан мог догадаться, чем заслужил ее милость или вражду. Старостиха щедро подавала нищим, челядь у нее жила в довольстве, и соседям она охотно помогала, но, как гласит молва, делала это не по доброте сердечной, а просто чтобы ее хвалили да превозносили.
Так же, как и ее дочь, старостиха была единственным ребенком богатых родителей. Этим, верно, и объясняется ее вздорный нрав, не изменившийся и после замужества. Староста даже не пытался как-то на нее воздействовать. Это был добряк каких мало. Он не вмешивался в расходы жены, ни в чем ей не перечил и вообще не умел на нее сердиться. Вот почему в доме старосты, на удивление всякому, кто ближе знал его жену, не переставало светить солнце. Порою небосвод затягивало тучей, но это приводило лишь к дождю: старостиха любила отвести душу слезами, когда что-нибудь не сразу делалось по ее желанию. До грозы с громом и молниями, как бывает в иных семьях, где властвует неуступчивая, упрямая женщина, в их доме никогда не доходило.
*
Итак, каждую субботу Антош переступал порог материнского домика на склоне Ештеда, а в воскресенье вечером возвращался к хозяевам. Даже когда он стал подрастать, этот порядок сохранился: староста заметил, что, побывав у матери, парнишка работает с еще большим усердием.
Ировцова всегда как следует мыла Антоша, причесывала и переодевала во все чистое, но еще строже, чем за внешностью, следила за чистотой его души. Всякий раз она подвергала сына строгому допросу. Мальчик должен был подробнейшим образом исповедаться, что он делал целую неделю, день за днем, где пас скот, с кем говорил и даже какие видел сны. Она выслушивала Антоша спокойно, никогда не бранила, если ей что не нравилось, никогда не поднимала на сына руку, но корила его за проступки так проникновенно и в то же время убедительно что, слушая ее, мальчик ощущал в сердце трепет. Воспоминания о побоях он вряд ли сохранил бы надолго, а слова матери глубоко западали в его душу, и забыть их было невозможно.
Однажды Антош признался, что пастухи, с которыми он пас коров, уговаривали его перелезть с ними вечером через ограду приходского сада и нарвать яблок. Пану священнику это, мол, не нанесет ущерба, плодов в его саду полным-полно, а есть их почти некому. Мать понимала, что мальчик с трудом устоял перед соблазном. Она побледнела, но ничего не сказала и перевела разговор на другое.
