Когда вечером сын уходил, мать, против обыкновения, решила проводить его вниз, к деревне, где была усадьба старосты. Дорога шла мимо пруда. Ировцова остановилась, взяла мальчика за руку и, указав на темную молчаливую гладь, произнесла:

— Запомни хорошенько это место. Здесь будешь меня искать, если я когда-нибудь услышу, что люди называют моего сына вором!

Мальчик стоял, словно громом пораженный, но Ировцова неумолимо продолжала:

— А вором недолго стать, коли тайком сорвешь хоть одно яблоко с чужого дерева, хоть один цветок в чужом палисаднике. Ты будешь трижды преступником: не только украдешь, но и убьешь этим свою мать, да еще лишишь ее вечного блаженства в царствии небесном…

С той поры фрукты настолько опротивели Антошу, что он не брал их в рот. Если, случалось, старостиха насыплет ему в шапку черешни или слив, он всегда раздавал их детям, а проходя ненароком мимо яблони, становился белым как мел и отворачивался.

Мать воспитывала в Антоше чувство благодарности, и мальчик с каждым годом все горячее привязывался к своим хозяевам. Не раздумывая отдал бы он за них жизнь. Никто из челяди в его присутствии не осмеливался сказать о них дурного слова, потому что он сразу же начинал горько плакать. В его преданности хозяевам не было ни капли какого-либо подхалимства или расчета. Не раз они убеждались: главное для него — чтобы хозяева были им довольны. С хозяйской дочкой Антош встречался редко. Она росла болезненным, невзрачным и унылым ребенком и все время держалась за юбку старой няни, которую любила больше матери.

Старостиха не слишком-то пеклась о дочке. И хоть часто покупала ей дорогие игрушки, лакомства и красивые платья, девочка годами не видела материнской ласки. А старостиху угнетало, что дитя ее так неказисто, нескладно, так во всем непохоже на нее, и особенно — что это девочка, а не мальчик. На Антоша она смотрела куда приветливей, чем на собственную дочку. Он вообще был ее любимцем. Ей льстило, что мальчик с первого часа, как появился в усадьбе, слушался и почитал ее, словно родную мать.

Хотя староста тоже любил Антоша, в школу он его все-таки не послал. Тогда еще не было в заводе, чтобы хозяин заботился о грамотности своих работников. Крестьяне, даже богатые, и своих-то детей неохотно посылали в школу, не то что пастухов! Тем не менее Антош научился читать, писать и считать, ни разу не переступив порога школы. Он и сам толком не понимал, откуда у него эти знания. Но у него обнаружился особый дар в мгновение ока усваивать то, чему другие дети учились целыми днями. Иной раз его маленькие приятели приносили на пастбище буквари, дощечки и грифели, чтобы позабавиться ими между делом. Антош тотчас накидывался на эти вещи и уже не выпускал их из рук. Он выспрашивал, как называются буковки, отпечатанные жирным шрифтом в букваре, и как их читать, когда они соединены вместе. Товарищи показывали ему, как писать грифелем на дощечке, учили счету, — словом, объясняли все премудрости, а он слушал и не мог наслушаться. Мальчики бывали довольны, что хоть в чем-то они умней Антоша; ведь во всем остальном Антош намного превосходил их. И они охотно делились с ним своими знаниями, показывали, что умели. А пастушок накрепко запоминал. Оставшись один, он повторял услышанное, писал прутиком на песке и даже вырезал алфавит на пне старой ели, чтобы всегда иметь его перед глазами. Вскоре он знал не меньше, чем деревенские школяры, с той лишь разницей, что те понемногу забывали услышанное от учителя, а он всю жизнь помнил усвоенное от них.

Впрочем, мальчик расспрашивал не только своих сверстников. Всякий, кто соглашался уделить ему минутку, должен был о чем-нибудь рассказать: батраки — о полевых работах, девушки со скотного двора — о своих коровах, какой у каждой из них нрав, какие достоинства и капризы. Антош любил слушать эти рассказы не меньше, чем другие мальчишки его возраста любят истории о разбойниках и привидениях. Он слушал, боясь глазом моргнуть, и спустя год помнил все до словечка.

Мальчик бывал счастлив, если ему разрешали помогать хозяину в саду ухаживать за деревьями или хозяйке в огороде, когда она сажала овощи и цветы. И те всегда хвалили расторопного помощника. Во всем он проявлял особую сметливость, но надоедал бесконечными расспросами. Поминутно слышалось: «Почему это делается так, а не иначе? Какая от этого польза? По-моему, вот этак будет гораздо лучше!»

Случалось, он на свой страх и риск вводил какое-нибудь новшество, и обычно — с успехом. Все на самом деле выходило быстрее и лучше, чем по старинке. Любая подобная выдумка всегда доставляла ему куда большую радость, чем новая одежка. Хозяин не жалел денег на все эти усовершенствования и похваливал Антоша за старание. Но работникам его страсть все без конца менять да улучшать не больно-то пришлась по вкусу.

— Брось ты выдумывать, умник, — слышал он недовольные голоса. — Ну для чего ты, да мамаша твоя из кожи вон лезете, лишь бы не походить на других. Делай, как отродясь люди делали. Кому они нужны, твои новшества!

Мальчик безропотно сносил укоры, но поступал по-своему.

Когда Антош вырос и окреп, он стал в усадьбе работать по найму и в глазах деревни был теперь личностью уважаемой. Работники старосты пользовались почти таким же почетом, как сынки зажиточных крестьян, и вслед за ними во всем были на первом месте. В тот день староста подарил Антошу серебряный талер, а старостиха — кнут с белой костяной ручкой искуснейшей работы. Антош дорожил своим кнутом, словно он был из чистого золота, и брал его редко, разве что вез куда-нибудь хозяев.

Настал день, когда Антош впервые запряг лошадей и один выехал в поле. Он был сам не свой от радости. Мать нарочно спустилась в долину, чтобы взглянуть, каков ее сынок на новой работе, как к ней приноравливается.

Антош выехал из усадьбы, и тут им овладел буйный, неудержимый восторг. Скотницы убрали его коня цветами, да и у него за лентой шляпы и в петлице куртки красовались букеты. Он выглядел прямо как жених, который едет за невестой. Изо всех домов выбегали дети, чтобы поглазеть на Антоша. Мужчины махали ему шапками, женщины — белыми платками. Сегодня в их глазах он уже значил больше, чем вчера. И самому ему почудилось, будто он стал лучше, поднялся выше, раз ему не нужно больше гонять скотину и можно молодцевато вышагивать, ведя за уздечку статного коня. Когда Антош добрался до поля, ему даже работать не захотелось. Кровь так и бурлила в нем. Он оглаживал шею коня, поправлял на нем венки, на себе — букеты, оглядывался по сторонам, словно пришел сюда только ради забавы. Ему казалось, что сегодня у них с конем большой праздник, — так зачем же надрываться на работе! В конце концов он выпряг коня, вскочил на него верхом и стал носиться по полю, пока не перехватило дыхание.

Антош скакал во всю прыть, и в его молодой голове роились странные мысли. Отроду у него таких не бывало. Он решил, что достаточно уже слушался других: раз теперь он зарабатывает — значит, сам себе голова… Вот когда начнется у него развеселая жизнь! Будет он ходить с другими парнями в трактир, где играет музыка, будет петь, пить, драться, как все прочие. Еще захотелось ему купить себе трубку и целый день ее курить. И ружье раздобыть, чтобы ночью тайком отправиться в лес и подстрелить какую-нибудь дичь. Свобода бросилась ему в голову, как молодое вино; он уже не владел собой, был как пьяный. На этот раз ему вовсе не хотелось чем-то отличаться от других, наоборот, он хотел делать все так же, точно так же, как остальные.

Разгоряченный, с пылающим взором он соскочил с коня и подошел к матери, готовый резко ответить, если она начнет попрекать: что, мол, тут за развлечения вместо работы.

Но Ировцова не стала его корить.

— Что бы сказал покойный отец, — обратилась она и сыну, — доведись ему хоть одним глазком глянуть, как весело ты скачешь по чисту полю. Ведь он, бедняга, никогда не знал этой радости, весь-то век свой за гроши обливался потом в душной каменоломне, где над головой его постоянно висела смерть. И ни единого часа не чувствовал он себя так вольготно, как ты все годы, что провел у своих благодетелей…