— А чего ты пустяки выдумываешь? — отвечал он с укоризной.
Однажды, когда она волновалась за него больше, чем всегда, ибо ночь была очень темная и все предвещало грозу (было это в воскресенье после третьего оглашения и послезавтра они должны были идти к венцу), он решил немного подразнить ее; вероятно, нравилось ему, что она за него боится, — и сказал, стоя уже на пороге:
— Неужели ты думаешь, что я никогда не встречался с лесными людьми? А видишь — живой.
Эти слова так напугали хозяйку, словно она его в руках убийц увидела. Она закричала, силой его обратно в горницу втащила и упала на лавку. Он начал ее успокаивать, словно дитя малое, но она от страха не могла в себя прийти. Я тоже чувствовал сострадание к ней из-за этой ее слабости, но вместе с тем не мог надивиться, откуда он столько нежных слов знает. Никогда не доводилось мне слыхать ничего подобного. Нашептывал он их вкрадчиво, как, верно, умел один только змей-искуситель.
Вдали загремел гром, я вышел во двор, взял в сарае вилы и лопату и положил их крест-накрест на гноище, чтобы в нашу крышу молния не ударила. Когда я вернулся в горницу, то увидел, что пан Аполин уже отложил шляпу, обещая переждать грозу у нас.
— Я ведь уже не раз с лесными людьми встречался, но они мне ничего худого не сделали, — вернулся он к прежнему разговору. — И я уверен, что никто меня и пальцем не тронет — ни сегодня, ни в другой раз; ты можешь не сомневаться в этом.
— Неужели они тебя пощадят, если с другими людьми жестоко обходятся? — спрашивает Франтина с сомнением в голосе, а сама его за руки крепко держит.
— А я не стал бы защищаться.
— Разве ты добровольно отдашь им то, что они от тебя потребуют?
— А почему бы и нет? Я всегда так делаю.
— Нет, не поверю я тебе, хоть бы ты это и десять раз повторил. Ведь, мне кажется, ты не трус и…
Хорошо сделал пан Аполин, что остался у нас. На дворе ветер завыл с такой силою, что в горнице нельзя было слова расслышать. Сверкнула молния, и тогда мы увидели, что деревья в саду до самой земли гнутся.
— Итак, если я добровольно плачу подати нашим господам, значит я трус? — Теперь он говорил гораздо серьезнее, чем до сих пор. — Или ты хочешь, чтобы я поднял оружие против них, если они от меня эти деньги потребуют?..
Дождь застучал по окнам; казалось, в стекла швыряли горстями песок и мелкие камни, раскаты грома слышались все ближе, молнии вспыхивали ежеминутно. Я завесил окна с той стороны, откуда шла гроза, белым платком, старший батрак залил в печи огонь, служанка принесла из чулана каравай хлеба и положила его на стол. Тогда я зажег громовую свечу и прилепил ее рядом с хлебом, положив на него собственноручно переписанную мною молитву; потом приготовил соль, освященную в день трех королей, чтобы немедленно всыпать ее в огонь, если внезапно возникнет пожар.
— Ну, ведь господа — это совсем другое дело, — возразила хозяйка.
— И это говорит Франтина, которая у нас умницей слывет? Ты вдумайся и наверняка согласишься, что это такая же подать, как и все прочие, и плачу я ее лесным людям за то, чтобы они не мешали мне спокойно по лесу ходить. А ведь в лесу они точно такие же хозяева, как господские писаря у вас в деревне. Всякий свое требует, и поскольку я один, а их много, то ничего не поделаешь — приходится давать им то, что они требуют. А будь у меня больше единомышленников, людей сильных, отважных, я бы тогда совсем по-другому себя вел.
Хозяйка задумалась, но потом отрицательно покачала головой.
— Нет, Аполин, это далеко не одно и то же. Я здесь большую разницу вижу.
— Какую же? — оживился он. — Не думаешь ли ты, что только тот имеет право брать у людей, у кого есть на то грамота с печатями? Иной разницы я и не придумаю.
— На стороне господ закон.
— А почему же ты не спросишь, кто такой закон установил, чтобы господами их сделать?
Хозяйка и голову опустила. Она, конечно, помнила, как часто сама мне тот же вопрос задавала, притом всегда в сердцах, точно как пан Аполин теперь. Не зря она на меня теперь взглянула. Одни и те же мысли были у них. Я это очень хорошо сознавал и с большим вниманием к их разговору прислушивался. Все наши тоже с жадностью каждое их слово ловили: слушать о лесных людях для них было то же, что медом лакомиться, они и про грозу забыли. А непогода между тем разыгралась вовсю: раскаты грома были такими могучими — казалось, целые города рушатся; от ударов весь дом содрогался, молнии сверкали, словно кто-то горящими пуками соломы перебрасывался, а ветер ломал крупные сучья на деревьях, будто лучинки.
— Если ты хочешь сказать, что лесные грабители обирают людей против их воли, — опять заговорил пан Аполин, — то я тебе вот что посоветую: вели сход созвать и спроси у крестьян, с радостью ли они свое господам отдают?
Все так и покатились со смеху; хозяйка тоже улыбнулась, но к ней сразу вернулась серьезность, и она прикрыла ему рот ладонью.
— Помолчи-ка! — попросила она.
— Ну нет, не замолчу, пока не докажу тебе, что если я иду в лес, то не следует за меня бояться больше, чем за тебя, когда ты по субботам в замок ходишь, — пытался он шутить, но по лицу было видно, что ему не до смеха. — Ты упрекаешь лесных людей, будто они жестоко поступают, если не получают сразу, чего они требуют, а разве господа не так же делают? Разве не бьют они без пощады тех, кто подати вовремя не платит или на барщину не ходит, хоть им хорошо известно, что у этих людей нет ни денег, ни сил? Ну, а что было бы с теми, у кого достало бы смелости руку на господ поднять и попытаться защитить себя? Думаешь, не подвергли бы они его страшным пыткам — не забили бы в колодки, на дыбу не вздернули и не повесили бы? И ведь все посчитали бы, что бунтовщики получили по заслугам. Скажи теперь, чем же тогда лесные люди хуже господ? Я даже склонен полагать, что тот, кто не видит для себя позора в общении с господами и считает, что взглядом своим милостивым они ему великую честь оказывают, не должен и о лесных людях плохо говорить и презирать их. Одно из двух выбирай: или строго суди и тех и других, или и к тем и к другим будь снисходительной — тому, кто умен и справедлив, ничего другого не остается!
Хозяйка не ответила; она размышляла.
— Ну да, конечно же, лесные люди, по вашему мнению, грабители и убийцы, — продолжал пан Аполин с горечью, он даже с места встал и начал ходить по комнате. — А что вы скажете про короля Баварии, который захватил наши земли и объявил их своими, а какого вы мнения о прусском короле, который отнял у нас Силезию? Как вы этих господ назовете? А что думаете вы о тех войсках, которые грабежу… я хотел сказать — победе… способствовали? Верно, героизмом их восхищаетесь и нравится вам, что по многу недель, куда там недель — месяцев, они не делали ничего иного, как только убивали ни в чем не повинных людей, грабили их и жгли их жилища. А как же иначе? Ведь на их стороне закон, а во имя закона всегда и совершаются беззакония.
О люди! Что сделать, лишь бы поняли вы, какого презрения достойны за глупость и подлость вашу? Ведь нет такого бранного слова, которым нельзя было бы вас назвать и которого не были бы достойны! И я считаю: быть лесным грабителем, то есть откровенно признаваться в том, что являешься врагом каждого и видишь в нем только необходимую себе добычу, не искать для себя благопристойной маски, не прятаться за пышными титулами, напротив, открыто гордиться своими делами и не скрывать, что нет для тебя ничего святого или достойного уважения, всем пренебрегать, быть готовым все уничтожить, поскольку весь этот мир гроша ломаного не стоит, — в уничтожении, истреблении и преследованиях свое единственное счастье находить, знать, что тебя за это ждет, и с насмешкой смотреть в лица судьям своим — таким человеком, по-моему, быть гораздо порядочнее. По крайней мере нет в нем ни лжи, ни притворства, ни лицемерия, ни трусости, ни другой мерзости, как в тех, кто повсюду прославлен, осыпан золотом и почестями!
Догадывались мы, о чем вспоминает пан Аполин и почему ненавидит он людей, а господ в особенности. Хозяйка просто обмирала, видя его в таком волнении, однако ей не удавалось найти нужных слов, чтобы успокоить его; тут ей на помощь пришел наш старший работник. Человек рассудительный, он сделал попытку задобрить пана Аполина.
