— Да, все так и есть, как вы говорите, пан Аполин, — согласился он. — Нынешние люди ничего не стоят: что пан, то и Ян — одинаковы, и думается мне, самых больших грабителей следовало бы не в лесу искать. А что до лесных людей — думаю, не одному уже опостылело их ремесло. Только назад ходу нет. Присягнули они на верность своему главарю, теперь хочешь не хочешь повинуйся. Верно?
Пан Аполин пристально посмотрел на работника, затем окинул его внимательным взглядом с головы до ног, — казалось, хотел в самую глубину души его заглянуть. Но тот не заметил ничего, а если заметил, не придал этому никакого значения и продолжал с прежним добродушием:
— Вот вы, пан Аполин, хорошо наши леса знаете, с грабителями ночными не раз встречались, верно и об их главаре куда больше, чем мы, слыхали, притом во всех подробностях. Правда ли, что он чужеземец? Так по крайней мере хозяйка наша говорит — думается ей, что уроженец этих мест не стал бы кровь земляков своих проливать. И неужто это правда, что никому он не известен, даже из его шайки никто еще лица его не видел и никто не знает, какой у него на самом деле голос?
Пан Аполин сел за стол, подпер голову рукой.
— Да, я тоже об этом слыхал, — коротко отвечал он и вновь пронзил говорившего испытующим взором.
— Кто он такой? Что его заставило на этот путь вступить? Неужто ни разу при вас о том не говорили? Ведь есть же, наверное, люди, которым что-то известно? — продолжал допытываться работник. — Видать, он и вправду королевского рода и мстит за то, что его престола лишили.
Сверкнула молния, осветив горницу белым светом, и все увидели, что лицо пана Аполина мертвенной бледностью покрылось — но, может, это от молнии?
— Да, все в один голос твердят, что он мстит кому-то, — хмуро отвечал он. — И я на этот счет того же мнения придерживаюсь. Однако не думаю, чтобы он коронованной особой был. Более склонен верить тому, что от одного знакомого лесника слыхал, у которого случилось мне раз заночевать в такую же вот непогоду.
Пан Аполин умолк. Было видно, что у него нет желания продолжать этот разговор, но мы не оставляли его в покое, хозяйка в том числе.
— Говорил мне лесник, — продолжал он с явной неохотой, — что отец его был солдат, а в том полку, где он служил, офицеры страшно над рядовыми измывались. Терпели, терпели солдаты, но когда терпеть не стало больше сил, они послали его ходоком к офицерам, чтобы он постарался умилостивить их. Обещали, что во веки веков будут ему благодарны. Но как только он обратился к офицерам от имени своих товарищей, его сразу же в тюрьму бросили… пыткам подвергли как смутьяна… А те, кто послал его, от него отреклись…
Пан Аполин с места вскочил; не таким ли испепеляющим был взгляд главаря лесных разбойников из-под его белой маски, как взгляд жениха нашей хозяйки в ту минуту?
— Говорят, что взяли его на военную службу женатого, уже и сына имел, — добавил он, но голос его хриплый сделался. — И тогда сын дал клятву матери, что он отомстит за отца, будет поступать с людьми точно так же, как они с его отцом поступили: ни днем, ни ночью не даст им покоя, травить их станет, будто диких зверей, сна и покоя лишит, не только имущества, но и жизни врагов своих не пощадит, а самой большой радостью для него будет — слышать, как они жалуются, стонут, о пощаде и сострадании молят, плачут — как стонал, молил и плакал отец его…
Подобное страшному вскрику рыдание вырвалось из груди пана Аполина. Хозяйка тотчас поднялась с лавки и бросилась к нему.
Но он не притянул ее к себе, как обычно, а остался стоять, и вид его был грозен.
— Не смей заступаться за тех, кого он карает! — вскричал пан Аполин. Такая угроза слышалась в его голосе, что даже раскаты грома были не страшнее, а пламя очей его пугало больше, чем сверкание молний. Гнев этого человека был велик, он даже разгул стихий подавлял. — Не смей извинять поступки людей их слабостью! Ведь именно слабость человеческая является причиной того, что мир к упадку идет. Основы его уже давно прогнили, и недалек тот час, когда он весь в одно большое болото превратится. Погляди вокруг, простых людей у нас тысячи, куда там тысячи! — сотни тысяч, а тех, кто их угнетает, всего-навсего маленькая кучка, несколько сотен человек. И не будь народ стадом безгласных рабов, преклоняющихся в мерзости своей перед силой, богатством, самодурством и позволивших до такой степени ослепить себя мишурным блеском этих трех идолов, что о своем человеческом достоинстве они совершенно забыли, разве нельзя было бы давно уже собраться с силами, сбросить с себя гнусную власть господ и поклоняться разуму, но не силе? Да нет — куда им! Скажи, ну разве не заслуживает весь этот сброд, который словно в насмешку людьми зовется, чтобы его и дальше угнетали, унижали, грабили, чтобы терзали его и важные господа и разбойники лесные, и все это, когда с него и взять-то уже нечего! Ну разве не заслуживают они, эти потомки трусов и предателей, которые продолжают бесславный путь своих отцов, чтобы их с корнем вырвали, поступили бы с ними так же, как сами они поступают с куколем и чертополохом? И если ты хочешь, чтобы поля твои цвели, пожелай мстителю удачи и не осуждай его в сердце своем — это будет истинная справедливость!
Пан Аполин упал на стул; он почти лишился сил от волнения, вызванного рассказом об участи главаря лесных людей, участи, столь похожей на его собственную. Хозяйка могла теперь не удивляться тому, что он добровольно им дань платит, — ведь он не только не осуждал их, но скорее оправдывал, считая, что они справедливо обирают тех, кто нанес обиду его родителям, трусливо их предал.
Не следовало, разумеется, хвалить пана Аполина за подобные чувства, но понять его мог каждый, кто видел, сколь мучительно переживал он участь своих родителей, и нельзя было не жалеть его. Я тоже почувствовал куда большее расположение к нему, чем прежде, и горячо желал, чтобы любовь Франтины была ему наградой за все страдания.
Хозяйка упала перед ним на колени, умоляя простить ее, — ведь он разволновался по ее вине. Но пан Аполин еще долго не мог прийти в себя, а когда наконец успокоился и увидел плачущую в отчаянии невесту, тоже стал просить прощения — он, мол, свое горькое детство вспомнил и поддался власти воспоминаний. Отирая пот с бледного лба, он просил извинить его, если сказал что-либо неподходящее и кого-либо обидел. Порешили тогда они с хозяйкой, что никогда больше не будут говорить о лесных людях и сегодня вспоминали о них в последний раз.
Буря утихла, пан Аполин снова стал собираться в путь. По обычаю своему хозяйка прикрепила к его богато украшенной перьями шляпе букетик базилика, но на сей раз со слезами.
А причина была та, что жених ее надумал теперь же отправиться куда-то на самую границу, где, он уверял, за одним купцом крупный долг оставался: он продавал тому рубленый лес, а тот сбывал его морякам на мачты для судов. Купец обещал выслать ему вырученные деньги, но до сих пор не выслал. И будет лучше всего, если он теперь же и получит этот долг, чтобы дело не затянулось и не пришлось бы им тут засидеться. Ведь после того, как перед ним опять все прошлое встало, эти места ему и вовсе опротивели.
Не смела хозяйка жениху перечить, ибо грозовая туча и сейчас еще лоб его омрачала, а на лице желваки ходуном ходили. По ее виду можно было подумать — она довольна, что они на целый день расстаются и он придет к ней только утром перед самым венчанием. Но я понимал, как грустно ей, что забыл он прежний их уговор. Ведь завтра в Осечне ярмарка, и они хотели туда вместе поехать, чтобы запастись всем необходимым в дорогу. Думала она, конечно, покрасоваться на людях с таким пригожим женихом и даже немного похвастать им. Пан Аполин строго требовал от невесты, чтобы у нее все до последней иголки было припасено и собрано в дорогу, иначе, если станет она вспоминать о том да о сем в последнюю минуту, как это у женщин бывает, отъезд их задержится. Они решили пойти в костел вдвоем, без свидетелей, и сразу же после венчания, не мешкая ни минуты, сесть в экипаж и выехать в Прагу. Свадьбу играть не собирались; дома всем вместо музыки и свадебного пира полагались подарки, а деньги, сколько их требовалось для угощения друзей и знакомых, было решено раздать нищим.
