Гляжу, стоит она передо мной как смерть бледная, волосы у нее на голове дыбом поднялись, глаза широко раскрыты, словно перед ней страшное привидение; она отстраняет его от себя обеими руками.
Я почувствовал, что бледнею, и тоже вскочил с земли. Смотрю кругом — ничего не вижу. Тогда я подумал, что, может, нечаянно неосторожное слово сказал и оно напомнило ей какой-нибудь страшный случай из прошлой жизни; хотел утешить, да только обидел ее. И как это могло случиться? Я хотел прощения попросить, но от страха у меня судорогой горло перехватило. Да и вряд ли услышала бы она, что́ я ей говорю, — ведь душа ее была далеко отсюда.
Долго мы стояли рядом. И вдруг она, как и прежде, внезапно бросилась прочь, все еще не спуская испуганных глаз с того места, куда так долго смотрела, и было похоже, что возникшее по моей вине видение ее по пятам преследует. Она бежала так быстро, что ее можно было принять за безумную.
Затаив дыхание, с испугом следил я за ней. Она миновала заросли кустарника, шатаясь, добежала до своих ворот и упала в саду на скамью под старой черешней. Долго просидела там Франтина. Издалека не мог я, разумеется, видеть, что она там делает, но мне было ясно — она забыла обо всем на свете, даже и о хозяине, который, конечно, давно стонет от боли и спрашивает, куда подевалась жена. Только когда солнце склонилось низко над лесом и пришла пора гнать стадо домой, я увидел, как она направилась к дому.
Что же было в моих словах? Почему они ее так задели? Я перебрал в уме весь наш разговор, не один раз повторил и продумал все сказанное, но не нашел ничего оскорбительного или неучтивого. Бывало, я еще и не то говорил ей, но она не сердилась. А сегодня я ее даже не упрекал, и если кого корил, так больше людей, ее окружающих. А вдруг я что-нибудь такое сморозил? Пресвятая матерь божья, зачем же она все слишком близко к сердцу принимает? Лучше бы уж она считала меня просто глупым мальчишкой, у которого молоко на губах не обсохло, отругала бы меня хорошенько за глупость и запретила бы впредь совать нос не в свои дела.
С той поры ее всегда видели с веселым лицом. Не было случая, чтобы она мне на что-то пожаловалась, а другим и тем более. Шутила она, смеялась, приветлива со мной была, но в Густые кусты больше не ходила, и щеки были у нее все такие же бледные. Боже милосердный, сколько я слез пролил, что доверия ее лишился! А в чем моя вина?
Прошло около года. Гоню я однажды стадо домой и вдруг слышу во дворе шум, крики, плач. Мне стало страшно: случилось, видно, что-то серьезное, из-за пустяков у нас бы не стали поднимать суматоху. Боялся я во двор со скотиной идти — думал, кто-нибудь из работников покалечился по неосторожности и несчастный его вид меня наперед пугал. Но оказалось совсем другое: с час тому назад скончался наш хозяин — тихо, словно свечу задули.
В тот день он не казался особенно слабым, пожалуй лучше ему было, чем всегда. Он сидел в своей постели и смотрел на хозяйку; чуть она в сторону, зовет ее к себе, за руки держит. Потом попросил, чтобы она ему сказку рассказала, какую повеселее, — ему, мол, посмеяться хочется. Ну а она, чтобы угодить ему, чего только не припомнит, все в свой рассказ вплетет. В ударе была, шутки да прибаутки как из рукава сыпала. Больной слушал, смеялся, но вдруг умолк. Пригляделась хозяйка к нему получше и увидела, что он уже и глаза под лоб завел.
Оплакивали мы его, как отца родного. Он того и заслуживал: словом никого, бывало, не обидит. Зато мы припоминали с грустью, что частенько злоупотребляли его добротой.
Больше всех, разумеется, хозяйка горевала. Не выла она и не причитала, как все наши бабы, не кричала над покойником, чтобы у людей волосы встали дыбом, но и много времени спустя глаза у нее часто были заплаканные.
— Знаешь, — сказал она, когда мы с ней в первый раз после похорон в горнице встретились и никто нас слышать не мог, — нет уже больше во мне той пустоты — не знаю, как бы еще назвать ту тоску, которую я прежде испытывала, — поэтому ни в чьих советах я теперь не нуждаюсь. Куда только ни погляжу — повсюду его, бедняжку, вижу, скучно без него в доме. Как он радовался, когда я улыбалась ему, за малейшую услугу был благодарен и не переставал благословлять покойную мать свою за то, что свела нас. Грустно было бы ему знать, что я скучаю. И ведь он не узнал этого, правда? Я старалась владеть собой, чтобы не омрачить его последние дни.
А ты, парень, верно угадал, чего мне недостает. Вся моя тоска оттого, что нет у меня по-настоящему близкого человека. Не на кого мне здесь опереться — ты для этого слишком молод и неопытен! Слова твои меня в самое сердце ранили. Вот так бывало, когда я жила у дяди в горах и вдруг слышала колокольный звон или песню. И даже в сто раз больнее мне теперь — ведь в памяти моей возник тот, о ком я тоскую; образ его стоял передо мной…
Опять побледнела она и протянула вперед руки, как будто хотела остановить приближавшееся к ней видение, а потом приложила палец к дрожащим губам. Я понял: она приказала мне молчать.
После смерти Квапила деревня осталась без старосты; не знали люди, кого теперь на его место поставить. Молодежь и мужчины средних лет были на войне. Не трогали только стариков и ребятишек. Меня тоже сдали бы в солдаты, не служи я у старосты. Те, кто оставался дома — надо же было господам подати с кого-то взимать! — этой должности избегали. А дело было в том, что господа завели правило штрафовать старосту, если тот им что-либо не по нраву делал, ну и, конечно, если у них случалась большая нужда в деньгах.
Долго думали и господа и крестьяне, кого же выбрать, только ни на ком не могли остановиться. В конце концов принято было необычное решение. Утром в воскресенье, как раз перед тем, как идти в костел, пришли к нам мужики.
— Известно ли вам, хозяйка, кого мы решили избрать старостой? — обратился к ней тот старик, который все дело обдумал.
— Нет, мне ничего не известно, — ответила она. — Но хочется, чтобы был он столь же справедливый и добрый человек, как и прежний наш староста. Только вряд ли кто будет за вас душой болеть, как он, наперед это знайте.
— Откуда вы знаете, что не будет? Мы по крайней мере думаем — будет, и не только думаем, но даже твердо верим, — лукаво посмеивались они.
— Тогда пожелаю вам счастья!
— Благодарим за доброе пожелание, но разве вы не хотите узнать, о ком речь идет? Ведь и вы тут живете, вам тоже должно быть интересно, кто будет защищать нас перед господами.
— Так на ком вы остановились?
— Желаем, чтобы все было по-прежнему.
— Как это по-прежнему?
— А так, чтобы «право» осталось в вашем доме; тут оно в надежных руках.
Хозяйка с удивлением покачала головой.
— Или я глупа и не могу вас понять, или вы говорите какую-то несуразицу. Почему вы хотите в нашем доме «право» оставить? Ведь у покойного хозяина нет ни брата, ни сына.
— Зато вдова его тут живет!
Хозяйка с большим удивлением посмотрела на гостей.
— Повторите-ка еще раз! Никак не пойму, что вы сказать хотите, — попросила она дрожащим голосом.
— Хозяин ваш был человек очень хороший, да вознаградит его господь, однако он последние годы, как нам известно, ничего уже не мог делать. Вы сами всем заправляли, все вместо него делали, а если советовали ему что, одни добрые мысли внушали. И получается: на деле вы и были нашим старостой. Отчего бы вам и не остаться в этой должности?
Хозяйка всплеснула руками.
— И что это вы надумали? Где это видано, чтобы женщина старостой была?
Хоть она и отказывалась, но я видел, что предложение ей по душе. Лицо ее оживилось.
— Правда ваша, каждый божий день такое не случается, но страшного здесь ничего нет, — отвечал сосед. — И если бы это даже у нас первых случилось, что с того? Нынче повсюду чудеса творятся, одним чудом больше будет! Ведь мы уже и пример имеем, когда женщина старостой является. Вон там за лесом, в немецкой деревне Шамбах, эта должность наследственная. Староста недавно помер, остались сын-малолеток и жена, женщина умная, люди ее уважают. Пошли деревенские к господам, попросили согласия, чтобы они ее старостой назначили, так все и сделалось. На днях я туда известь возил и повстречал ее. Верхом на лошади ехала. Удивился, куда это баба одна едет? Кто такая? Спрашиваю у людей и узнаю, что вам сказал; все ее хвалят. Тогда я и подумал: что может немецкая баба, то и наша сумеет. Из нашей Франтины и не такая еще старостиха получится! Куда до нее немке! Об одном только подумайте как следует — о штрафах!
