Но Франтина не заставила себя ждать с ответом.
— Мало же вы меня знаете, если думаете, что я этого испугаюсь! — заявила она. — Не ваша забота, как я буду с господами дела вести. Как-нибудь да извернусь, а вас это и не коснется. Конечно, вы знаете, я не скупердяйка, а не трусиха и подавно. Скажу по правде, дело это мне по душе, ведь уже и сейчас, пока мы тут с вами говорим, мне вроде легче стало. Может быть, я скорее свое горе забуду, если стану о чем-нибудь другом думать, и тем более о таком серьезном деле. Ох, и посмеялся бы покойник, если бы только знал, кто теперь старостой будет!
Хозяйка засмеялась, хоть глаза у нее еще были мокрые, и мы все, сколько нас в горнице было, тоже засмеялись, а у многих и слезы на глазах выступили. Радостно было нам, что решилась она забыть свою печаль и опять станет такой же разговорчивой и веселой, как прежде была.
Велела она служанкам приготовить хороший обед, а меня послала в подвал за пивом. Не отпустила она послов, прежде чем не угостила их; и сама выпила с ними за то, чтобы жить всем в полном согласии. А когда прощалась, то каждому в отдельности руку подала и повторила, что твердо будет стоять за них перед господами, и пусть лучше сама потерпит ущерб, чем они. И еще она просила, чтобы немедля ей указывали, если она что не так сделает. Пообещать заставила, — мол, если найдется у них человек более подходящий, то они сразу скажут ей об этом, и она уступит ему свое место.
Хозяйка с головой ушла в свои новые заботы; она и прежде многое исполняла за мужа, а теперь взялась за дело с таким жаром, что ни днем, ни ночью не знала покоя, только о делах и думала. Никаких трудов не жалела, на любые жертвы шла. Вот теперь и узнали люди, какая она отважная, и опять все удивлялись ей. Она такие дела делала, о которых прежде не посмела бы мужу сказать, чтобы он по слабости характера не испугался и не запретил ей этого. Теперь же она ничего не боялась, шла к цели прямо. И, думаю, ни один староста не давал такой отпор господам, как она, а если были старосты решительнее других, то все равно не ловчее ее. С господами она в споры не вступала, однако умела заставить их считаться с нею, как сделала это когда-то со строптивцами у нас в доме. И стали говорить у нас те, кто святое писание знал, что напоминает она царицу Савскую — прославленную подругу мудрого царя Соломона, и не раз приходилось мне слышать от людей то же, что сказал я ей когда-то в Густых кустах: пропадает, мол, она здесь. Родиться бы ей во дворце королевском, как Мария-Терезия, с успехом правила бы она целыми народами!
Все же чиновники наши сообразили, что она над ними верх берет. Придумали повод и придрались к ней, чтобы получить с нее самой те деньги, от уплаты которых по ее просьбе крестьян освободили. Не раз платилась она за свою доброту и возмещала им убытки. Захотят они, к примеру, от лишнего льна или зерна отделаться — заставляют ее покупать у них, а не хочет — грозят, что обложат крестьян новым налогом. Так вот, чтобы не допустить этого, она покупала у них за ту цену, какую они назначали, а потом старалась продать купленное без большого убытка, что при ее уме и осмотрительности почти всегда удавалось. Конечно, труда и хлопот это стоило, но ведь она обещала, что трудности ее не испугают. Высмеивала господ за их мстительность и не переставала защищать интересы простых людей.
Говорю я — такой женщины здесь больше не будет, пусть наши горы хоть тысячу лет стоят. До конца дней своих не перестану сожалеть о том, что не получила она другого воспитания, — ведь могла бы сиять добродетелями христианскими, была бы живым примером истинной католички! Но не удалось слышать мне, чтобы она сама когда-нибудь о том сожалела, а ведь у нее не было от меня никаких тайн. Она служила людям с радостью и об одном лишь сокрушалась, одно без конца повторяла: могу я вас только от господ защитить, да и то немного, а когда лесные люди вас обижают, и я оказываюсь бессильной.
А это мучило ее так же, как и в первые дни жизни у нас. И часто говорила она, что ночей не спит — все про это думает. Ведь случаи не только покраж, но и прямого разбоя все множились, и даже пастухи побаивались: оглянуться не успеешь, как нападут на стадо, отберут лучших коров, обвяжут им рога веревкой и угонят. Пыль столбом стоит, не поймешь, куда бежать. Стал и я ходить в Густые кусты с ружьем за спиной.
Знала хозяйка, что говорить в конторе о грабежах — дело напрасное, однако утерпеть не могла и при первом подходящем случае стала убеждать господ, чтобы они подумали, как беде помочь, и, может быть, попросили бы солдат прислать из Праги: ведь не все же время они сражаются, могли бы генералы хоть на один день отпустить сюда человек сто. Те для вида стали ее уверять, будто они тоже об этом помнят и делают все, что только можно, но про себя страшно злились на нее за настойчивость. Знала она, что это не останется без последствий: опять примутся они обирать ее. Так все и вышло. Раз она допекла их; они подали жалобу, якобы она их оскорбила, и тогда начались разговоры о том, чтобы лишить ее права быть старостой. Конечно, дело это было прекращено, как только она согласилась купить лес, который тогда валили. Бревна привезли к нам, сложили, перемерили — саженных клеток было столько, что можно было идти от нашего двора по дороге целую четверть часа, а конца им все не было видно. Дорого обошлась ей эта покупка, но она даже не поморщилась, только сказала с глубоким вздохом, когда мы с ней пошли смотреть, что купили:
— Поверь, Бартоломей, не стала бы я жалеть, что пришлось такую кучу серебра за этот ненужный лес выложить, — я еще и не то готова сделать, только бы нашим хоть один год легче жилось и меньше у них забот стало, — да ведь не оставят их в покое, все равно будут щипать со всех сторон. Жаль, конечно, но при нашей жизни господа к лучшему не изменятся и куколь лесная тоже не будет выполота. Не знаю, чего бы я только не отдала, лишь бы светлых времен дождаться и видеть вокруг одни довольные, счастливые лица!
Дивились люди, что наша хозяйка столь тяжкое бремя на себя взвалила и согласилась быть старостой именно теперь, когда она свободна и ни от кого не зависит. Странным казалось, что не ищет она никаких развлечений, не бывает в корчме на танцах, на гулянье ее тоже не заманишь. Не знали они, как судить-рядить об этом — доброжелательно или с насмешкой. Не верилось людям, что может она так долго горевать по болезненному, ослабевшему духом человеку, который был скорее ее питомцем, чем мужем, причем горевать так сильно, что после его смерти ей весь свет немилым станет. И сошлись они между собой на том, что, верно, уж высмотрела она себе потихоньку кого-нибудь, да только не решается с ним на люди выйти.
Сплетни эти меня просто из терпения выводили. Знал я: кто болтает, в душе сам ничему этому не верит. Ведь наша хозяйка никуда из своей усадьбы не отлучалась, а если кто и ходил к нам в дом, ходил открыто, а не тайком, что могли подтвердить все домашние, Теперь я, разумеется, не стал бы из-за таких пустяков горячиться; известно, люди вдруг не переменятся, надо им о чем-то говорить. Без того, чтобы не перемыть друг другу косточек, они спокойно уснуть не могут. Знай чешут языки, перескакивают с одного на другое — когда болтовня идет, то и мельница лучше мелет, а то бы без дела стояла! Теперь-то я хорошо знаю жизнь, людей понял и не стал бы удивляться, зачем искать тайную причину поведения моей хозяйки. Ведь и вправду странно: молодая вдова, женщина красивая, умная, богатая, к которой что ни неделя — всё новые женихи сватаются, сидит дома и куда охотнее занимается домашними и мирскими делами да толкует со стариками о том, какие права у господ, а какие у крестьян. По воскресеньям же после обеда одна-одинешенька сидит в саду, вместо того чтобы веселиться в кругу молодых красивых парней, привлекая к себе все взоры.
Если я сказал, что к нашей хозяйке каждую неделю новые женихи сватались, то я еще очень мало сказал. Ведь с той самой минуты, как стало известно, что Квапил помер, к нам наперебой со всех концов стали ездить сваты; брички у них были цветами разубраны, гривы у лошадей в косы заплетены. Сватались к ней богатые арендаторы, мельники, пивовары — всё богачи, вдовцы и холостые, молодые парни и люди в годах. Каждый, кто слышал о ней, приезжал познакомиться, а увидев ее, никто ни о чем больше не спрашивал и желал взять в жены только ее. Все как один клялись ей в любви и верности, обещая, что будут хорошими мужьями.
