У Сильвы мороз пробежал по коже.

— Но еще печальней история приключилась в семье кузнеца. Сама я этого не помню, от матушки слышала. Видишь, там, внизу, посреди леса, над деревьями искры порой вспыхивают? Вылетают они из горна в кузнице. Там и случилось то, о чем я тебе расскажу. Но только больше уж ни слова об всех этих людских горестях. Не то я вовсе сна лишусь. Так вот, была у кузнеца красивая молодая жена. Сам-то он был злой и странный человек. Сердился, дурья голова, что он уже в летах, а жена его цветет, словно роза, и люди принимают их скорее за отца с дочерью, чем за супругов. Мстил ей как мог. По правде сказать, и не диво, что жена отыскала для любовных утех другого. Приглянулся ей молодой егерь. Говорят, любил он ее больше жизни своей, хотел все бросить и бежать с нею куда глаза глядят. Только прежде чем они успели скрыться, кузнец обо всем проведал и решил жену убить. Да вовремя спохватился, что, поди, и ему тогда не миновать смерти, и выдал изменницу на суд общины. Поступили с ней, как в ту пору поступали со всеми женщинами, уличенными в блуде. Натянули на нее мешок, остригли волосы, вымазали голову дегтем, облепили пухом и перьями и поставили во время воскресной обедни у дверей костела. Дали в руки старую скрипку да велели дергать струны и приветствовать каждого входящего в костел словами «с вами крестная сила, а я согрешила». Когда отомщенный муж собрался было после службы избавить жену от знаков позора и увести в кузню, то не сумел сдвинуть ее с места, точно за этот час она вросла в землю. Трое мужчин ничего не могли поделать, так и стояла несчастная у входа в костел, дергала струны да повторяла свое грустное покаяние. Не ела, не пила, не спала, пока на третью ночь не померла с голоду. Видать, разум у нее помутился.

— Слабая же была у нее голова, — резко перебила Сильва.

Но теперь она не трепетала от страха и сострадания, а гордо выпрямилась, словно бы собираясь показать Ировцовой, как должна была стоять у дверей костела жена кузнеца.

— Что ты говоришь, Сильва? Представь только, какой это позор! Сколько людей проходило мимо, и все смеялись лад ней, а муж стоял рядом и каждому рассказывал о ее грехе. Лишь бессердечная и безбожная женщина могла бы с гордостью снести такое поругание. Жена кузнеца была не какая-нибудь побродяжка, а дочь порядочных родителей. Она и сама была порядочной женщиной, пока не согрешила…

Сильва больше не перечила Ировцовой, только пожала плечами, будто старушка говорила и судила о вещах, для нее совершенно недоступных. А сама подумала: «Уж я бы им показала…»

— Что же сталось с тем егерем? — помолчав, спросила она.

— С егерем? — медленно и задумчиво повторила старая женщина.

— Ну да, с егерем… — нетерпеливо настаивала Сильва.

— Он кончил еще хуже. Говорят, это и есть старый Микуса. Возненавидел он с той поры бога и людей. Хотел застрелить кузнеца, да тот вовремя исчез. Микуса ушел в леса, и долгие годы не было о нем ни слуху ни духу. Потом, совсем одичавший, поселился он в лесной сторожке, где живет и по сей день. Стал настоящим врагом человеческого племени, помогает только дурным людям и склоняет их к дурному… Я тебе уже не раз говорила, что́ насоветовал он покойной графине! Это он виновен в гибели всего старого графского рода.

Сильва кивнула, что-де эта история ей знакома, и с непривычной для себя робостью оглянулась в сторону Ештеда: его вершина касалась звезд, и у подножия некто, доведенный грехом до несчастья, а несчастьем — до преступлений, ковал вечную месть всякому, кто носит имя человека, стремясь сбить с пути истинного тех, кого приманивали к нему его колдовские занятия. Во всех людях видел он убийц той единственной женщины, которую так сильно любил и рядом с которой, возможно, стал бы добропорядочным человеком и приносил бы окружающим пользу.

Недели через две после отъезда Антоша пришел как-то утром к Ировцовой сынишка трактирщика и попросил поскорее зайти к отцу, поглядеть его больной палец.

Ировцова сразу же собралась — трактирщика она очень уважала. Нынешний староста, как и его предшественник, пользовался всеобщей любовью, отличался сердечностью и благоразумием и — что особенно вызывало расположение Ировцовой — был добрым приятелем Антоша. С непритворным участием часто говаривал он ей, что Антош заслуживает иной доли.

Приветливо улыбаясь, старушка вошла в трактир. Под мышкой у нее была коробочка с различными мазями, приготовленными из горных трав. Все жители нагорья ходили к ней за этими снадобьями, и не могли нахвалиться их целительным действием. Что ж тут странного, если трактирщик послал за ней и ожидал ее прихода в сенях. Однако он не стал почему-то показывать больной палец, а повел Ировцову наверх, в горницу. Должно быть, нарыв был сильный, потому что Ировцова просидела у трактирщика больше часу. Когда оба спустились вниз, она была бледна как мел, а он мрачно смотрел себе под ноги. Староста проводил Ировцову за ворота и дальше, да только не к горе, а в сторону города, и всю дорогу тихо и взволнованно о чем-то с ней толковал.

— Удачи вам и скорого возвращения, — сердечно пожелал он на прощание.

Ировцова молча кивнула. Видно было, что она не в силах произнести ни слова.

— Куда это Ировцова так торопится, ровно на пожар? — неожиданно вывела старосту из задумчивости соседка. Она раскладывала за ригой белье, чтобы выбелить его на солнышке, и трактирщик, проходя, не заметил ее.

Староста смутился; он был явно раздосадован, что кто-то увидел его с Ировцовой.

— Да, вишь ты, разболелся палец, посылал к ней за мазью, и — экая ведь оказия! — та мазь, что мне нужна, кончилась. Вот и пошла она в город за каким-то маслом, чтобы еще сегодня приготовить новую. — Трактирщик поспешил отделаться от любопытной соседки и поскорее направился к дому, чтобы та ненароком не попросила показать больной палец да еще — боже упаси — не вызвалась бы сама помочь ему. Это повергло бы его в немалое замешательство, в пальце даже занозинки не было.

В тот день трактирщик несколько раз выходил на дорогу, все высматривал, но появится ли Ировцова. Дорога в город была как на ладони — иди хоть час, из виду не потеряешься, — но Ировцова все не показывалась, хоть по времени уже дважды могла бы обернуться туда и назад. Погода стояла отменная, а старушка, — не смотри, что дряхлая, — бегала еще, как перепелка.

«Должно, не поддается сын уговорам, иначе давно бы вернулась, — ворчал трактирщик, выходя вечером, верно, уже в десятый раз на дорогу. — Да и стоит ли удивляться Антошу? Старостиха иного не заслужила. Но господа правы: было бы лучше, если бы он послушался. От подобных историй всегда много шуму, а он же у нас первый человек на деревне, всяк на него смотрит, всяк с него пример берет. Схожу-ка я, пожалуй, к его жене; надо предупредить, пока она не узнала об этом от других. Пускай приготовится заранее».

Рассуждая так сам с собой, трактирщик медленным шагом и со строгим выражением лица вошел во двор усадьбы.

Хозяйка сидела в горнице одна. Рядом на скамье стояла какая-то посудина с тлеющим углем, от которого исходил странный запах. Старостиха, склонившись над углем, напряженно в него всматривалась. Она быстро выпрямилась, делая вид, будто попросту в холодный вечер греет руки, и резко спросила, кто это пожаловал в столь поздний час. Узнав трактирщика, поинтересовалась, что случилось и чем вызван его приход, и этот вопрос прозвучал еще резче прежнего. Она знала, что староста держит сторону ее мужа.

— Пока ничего особенного не случилось, но может случиться, — ответил трактирщик, задетый ее грубостью.

— Что же? Уж не расхворался ли снова мой драгоценный супруг, не явились ли вы за мной, чтобы я поскорее бежала ему прислуживать? — усмехнулась старостиха, презрительно намекая на упреки, которые слышала со всех сторон.

— Вы недалеки от истины, с Антошем, и верно, дела обстоят плохо, но на этот раз он не просил доктора прописать лекарство — нашел его сам. И в ваших услугах, похоже, не нуждается. Но довольно! Теперь не время для перебранки, увидим в другой раз, кто кого заткнет за пояс. Я пришел сказать вам, что слышал вчера в городе, в управе. Пан управляющий отвел меня в сторонку и под большим секретом сообщил, что Антош подал прошение о разводе…