Чем резче осуждали люди противоестественное малодушие старостихи, тем с большим уважением относились они к Сильве. Ее мальчишеские выходки были почти забыты, все отзывались о ней с похвалой. Легко ли выходить столько больных, да еще не запустить при этом хозяйство! Ее ставили в пример не только служанкам, но и дочерям. Все сожалели, что, забывая о себе ради других, она подорвала здоровье; каждый, у кого находилось хоть немного свободного времени, шел навестить ее в маленьком домике Ировцовой; даже сам приходский священник побывал там. Он сказал Сильве, что очень ею доволен, пожелал и впредь столь же ревностно выполнять свой христианский долг.

Ировцова была невыразимо счастлива, что девушка, которой она обязана спасением сына и внуков, вознаграждена за свою самоотверженность, но Сильва принимала все доказательства благорасположения рассеянно и безразлично, иногда даже с едва сдерживаемым нетерпением. Впрочем, если кто и замечал перемену в ее поведении, то приписывал это исключительно болезни, а что Сильва больна, всякий видел уже по одним ее глазам; поэтому самой ей не приходилось ссылаться на болезнь, объясняя, почему она ушла из усадьбы. Во взгляде девушки появилось какое-то странное выражение. Необычный блеск черных глаз еще более оттенял бледность лица.

Состояние Сильвы не было следствием телесного недуга. Она бы давно уже справилась со слабостью, вызванной мучительным страхом за жизнь Антоша. Но силы ее подтачивали тоска и беспокойство. Перебравшись по желанию Антоша к его матери, она сначала словно бы ходила по небу; но затем, когда первое счастливое волнение улеглось, ее стало угнетать бездействие, на которое она была осуждена в самом важном для нее деле. Это бездействие оказывало на нее более губительное влияние, чем прежде бессонные ночи. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Сильва хваталась за любую работу, но в маленьком хозяйстве Ировцовой ей почти нечего было делать, а за прялкой она не забывалась, наоборот, воспоминания еще тесней обступали ее. Теперь у нее оказалось даже слишком много времени для размышлений, но именно размышления утомляли и раздражали ее: она не привыкла к ним. Сильва мысленно следовала за Антошем, рисовала в воображении, с кем он говорит, что предпринимает. Она имела самое смутное и подчас превратное представление обо всем, что выходило за пределы ее ограниченного личного опыта и мучила себя напрасными опасениями; восприняв слова Антоша буквально, она вообразила, будто он и на самом деле с кем-то борется, и горевала, что не может быть рядом с ним, не в силах помочь ему. Ждать сложа руки для нее было почти равносильно смерти. Она удивлялась, отчего Антош так долго не шлет гонца, и не могла уразуметь, к чему столько времени, чтобы всего-навсего узаконить их взаимную любовь. По ее понятиям, все было ясно как божий день. Что могло быть проще и естественней того, к чему они оба стремились?

Ировцова с изумлением и сочувствием подмечала, что Сильва вздрагивает теперь от любого шороха, целыми днями не находит себе места и каждый раз, когда кто-нибудь неожиданно входит в горенку, вскрикивает и бледнеет. Но, подобно всем, старушка считала это следствием длительного переутомления и всячески старалась хоть немного успокоить Сильву. Наступили весенние дни, природа бурно пробуждалась ото сна. Ировцова предлагала девушке взглянуть, как внизу, в долине, дружно зеленеют озимые, ежеминутно звала ее от прялки в сад — посмотреть на распускающиеся деревья или послушать пение жаворонков. Брала Сильву с собой, когда шла работать в поле, и часто посылала за баранчиками и фиалками, которые уже цвели на подветренном склоне Ештеда. Ировцова радовалась, что после печальной зимы в горах снова весело и ясно, что завеса тумана наконец прорвалась и клочья его нависают лишь над ручьями в скалистых ущельях. Пожалуй, никогда раньше она не была так довольна жизнью. Ведь опасения ее оказались напрасными, и небо словно заново подарило ей сына. Болезнь не испортила его лица — он остался таким же пригожим. И внуков не отнял у нее господь, она могла утешаться ими на старости лет. Вставая и ложась, благодарила она всевышнего за незаслуженную милость.

Но Сильва точно бы не видела пробуждения природы, простые радости Ировцовой не находили отзвука в ее сердце. Для нее над горами по-прежнему, как и в зимние вечера, нависала черная непроницаемая тьма — рядом с ней не было Антоша! При взгляде на распускающиеся деревья, на зеленые посевы она лишь пренебрежительно пожимала плечами — для нее всходы пробивались далеко отсюда, далеко отсюда цвели сады. Душа ее жаждала иной весны, иных цветов, и они были прекрасней и благоуханней, чем фиалки и баранчики на склоне за домом, куда Ировцова так часто посылала ее и куда она так ни разу и не пошла. Далеким прошлым стало для Сильвы тихое блаженство неосознанного чувства, когда она ничего не требовала, ни в чем не нуждалась и была благодарна за каждое слово, когда ее радовало воспоминание о мимолетном приветливом взгляде. Теперь ей даровано неизмеримо больше, и все же ее не удовлетворяли ни надежда на счастье, ни обещание его, ни даже уверенность в нем. Сильва хотела, чтобы оно воплотилось в реальность, которую можно объять не только сердцем, но и трепещущими руками. Страсть, столь же сильная, сколь и сама натура девушки, захватила ее. Прежняя ее неукротимость, до сей поры сдерживаемая нежным и глубоким чувством, бурно вырвалась наружу. Она опять была той же Сильвой, которая ничего не страшилась, ни перед чем не отступала, так же ловко умела обращаться с ножом, как иная девушка с иглой, и не знала другого закона, кроме своей воли. Но она помнила наказ Антоша: «Уйди отсюда к моей матушке. Я не должен больше видеть тебя, пока мы оба не предстанем пред алтарем». И слова его были для нее святы, никакие душевные бури не могли их заглушить. Если бы Антош не высказал ей свое желание столь определенно, она, вне всякого сомнения, собралась бы в дорогу и разыскала его хоть на краю света.

К вечеру Сильва становилась спокойней. Выходила из дому, садилась в саду под распустившимися деревьями, где Антош играл ребенком и где он поднял ее башмачок в тот сочельник, когда она дерзко пытала судьбу, в какой стороне ее суженый. Оба они еще не подозревали, что гадание сбудется. Умиротворение нисходило порой на ее встревоженную душу, и восходящие звезды отражались в ее увлажненных глазах. Ировцова обычно подсаживалась, чтобы побеседовать с девушкой, но Сильва выбирала для разговоров странные, малоутешительные темы. Старушке постоянно приходилось рассказывать, в каких домах супруги ссорились и по какой причине, помирились они или нет.

Вопросы эти не слишком удивляли Ировцову, предполагавшую, что они подсказаны ссорой Антоша со старостихой и что сейчас, когда мысли Сильвы заняты только одним этим, она раздумывает, не произойдет ли и в их отношениях какой-либо перемены. Ведь Ировцова и сама нередко спрашивала себя, неужто в усадьбе так все и останется по-прежнему или с годами старостиха образумится и подобреет. Вот почему она обстоятельно отвечала Сильве, а той только этого и нужно было.

— Яроши не ладили много лет, — излагала Ировцова семейную хронику горного края, — и все из-за жениной доли наследства. Она оставила ее брату и получала с него только проценты. Муженек-то любил выпить, вот жена и боялась, как бы он все не пропил и не пришлось бы им положить зубы на полку. А как сыновья подросли, муж бросил пить — видать, стыдно стало перед ними, ну и жена больше ему не перечила, отдала все, что было положено, и до самой смерти жили они душа в душу. С Влчеками было хуже. Влчек увивался за каждой встречной, а жену это из себя выводило. Что ни день у них свары. Родители забрали ее домой, но муж и после того не исправился. Наоборот, вел себя еще хуже и пропился до нитки. Тут жена над ним сжалилась. Решила — может, хоть теперь усовестится, ежели поговорить с ним по-хорошему. Как-никак, был он не совсем уж конченый человек. Попросила родителей последний разок помочь ей и вернулась к мужу. Была она единственной дочерью, родители во всем ей уступали, а муж потом только что на руках ее не носил и думать забыл про всяких вертихвосток. А Билеки не смогли поладить вот почему: жена была страсть какой франтихой, все, что муж зарабатывал в поте лица, она спускала на ленты да кружева. А коли не давал он ей денег, брала в долг. Муж ее был редкий добряк, иной бы давно такую жену выгнал. Под конец он умер с горя, а вдова теперь побирается. Буршик — тот женился по принуждению. Невеста ему и не нравилась вовсе — родители настояли. Подчиниться-то он подчинился, только не долго с нею жил, полюбил другую. Девушка эта выросла в бедности, никого у нее не было. Ясно, жена на все пошла, чтобы убрать соперницу с глаз. Не пожалела денег и в конце концов нашла человека, который пустил слух, будто девушка что-то у него украла. Бедняжку взяли под стражу, хотя каждому было известно, как все обстояло на самом деле. Муж тоже уверен был, что девушка не виновата и что подстроено это из мести. Как она, сердечная, ни противилась, ее увезли, а он пошел в сад под женино окошко, положил под черешней белую рассевку, стал на нее и застрелился…