Но что за дело было счастливой Сильве до каких-то прав и мнений? Зачем вообще о них вспоминать?
— Я сыт по горло той комедией, которую мы разыгрываем со старостихой. Теперь, когда мое сердце принадлежит тебе, невозможно, чтобы все оставалось по-прежнему. Хватит с меня лжи! Ты стократ заслужила, чтобы мои дети звали тебя матерью, и они будут тебя так звать.
Сильва слушала его с замиранием сердца.
— Ты не оставила меня, когда я, без сознания, больной и обезображенный, столько времени пролежал здесь, борясь со смертью, а ведь перед тем я безжалостно прогонял тебя и даже отказал тебе от места, несмотря на то, что своим усердием и трудом ты по праву заслужила в этом доме положение члена семьи. Ты ухаживала за мной, хоть и знала, что, придя в себя, я отплачу тебе черной неблагодарностью. На такое самоотречение способно только самое чистое сердце…
Глаза девушки от волнения и радости сияли ярче, чем луна за окном.
— Нам предстоит жестокая борьба, не только мне, но и тебе. Тернистой будет наша дорога к цели. Не страшишься ли того, что ждет тебя? Ведь ты еще не знаешь, как тяжко сносить людское презрение, а ты вкусишь его. Если мы сольем наши души в одну, если для нас будет расцветать одна общая радость, если общим будет для нас горе, мы не сможем оставаться среди земляков… Ты не отступишь?
Она улыбнулась так же горделиво, так же победоносно, как в тот праздничный день, когда взяла верх над парнями.
— Мы больше не сможем переступать порог храма, в котором были крещены, где за нас молились матери наши; нас сочтут отступниками, изгонят из родного края. Под сомнение возьмут и нашу добродетель, и всю нашу прошлую жизнь, и нашу веру в бога — лишь он единственный будет знать, как несправедливы к нам люди, он один поймет, что мы не отвернулись от него, а только идем к нему иной дорогой, по которой можем невозбранно идти рядом, плечом к плечу. Чистая совесть будет нам единой защитой, моим же миром будешь одна ты, и один я буду твоим миром. Если бы ты знала, как дорога ты моему сердцу, Сильва…
Она сделала рукой жест, что, мол, знает, — но все-таки не знала. Не могла оценить, какую жертву приносит Антош ради их счастья.
— Прости, что я сурово обращался с тобой, начавши понимать, как велико мое чувство к тебе и твое ко мне. Тогда мне еще казалось, что любить тебя — грех, но твоя преданность взяла верх над моими опасениями; теперь мне, напротив, кажется грехом не любить ту, что вернула меня к жизни. Я теперь не знаю и не хочу знать более святой цели, чем сделать тебя счастливой, как ты того заслуживаешь. Ах, да просто я хочу забыть обо всех целях и обязанностях, буду любить тебя, потому что не могу иначе. Ведь имею же я право на свою долю счастья в этом мире, ибо я еще никогда не был счастлив, никогда! Но возле тебя я буду самым счастливым человеком на свете. Нет, я не сойду в могилу нищим, твоя любовь сделает меня богачом. Только теперь я понял, чего мне всю жизнь не хватало. Разве это жизнь — без любви? Теперь бы я уже не мог жить, как жил прежде, повсюду бы мне недоставало тебя. Ты, верно, уже догадалась, каков мой план, не правда ли? Из-за мстительной женщины здесь лишают меня самых святых прав, и я уйду с детьми туда, где больше справедливости. Не спрашиваю, пойдешь ли и ты за мной, ибо знаю это наперед. Я хочу поселиться в Охранове и приложу все усилия, чтобы нас приняли в тамошнюю общину. Я убежден, что это достижимо, мне даже известны кое-какие случаи, сходные с нашим. Но понадобится великое терпение и упорство, чтобы выполнить все требования и преодолеть все препятствия. У охрановцев большие земельные владения в России; они ведут там прибыльную торговлю полотном. Мы оба разбираемся в этом деле. Будем жить и трудиться в России. Надеюсь, со временем мне и матушку удастся уговорить приехать к нам…
У Сильвы голова шла кругом, она пошатнулась на своем низком сиденье.
— С этой минуты я считаю тебя своей невестой, Сильва, и потому не хочу, чтобы ты долее оставалась под кровом женщины, по законам все еще имеющей на меня права. Уйди отсюда к моей матушке, скажи, что ты слишком ослабла и устала. Тебе в самом деле нужно восстановить силы, ведь ты на себя не похожа. Будь спокойна и оставь нас на попечение моей матери. Сейчас, когда мы все уже выздоравливаем, она легко справится. Я не должен больше видеть тебя, пока мы оба не предстанем пред алтарем…
Сильва поднялась, чтобы немедленно выполнить его желание и покинуть дом соперницы. Ей вдруг стало здесь душно.
— Как только я поправлюсь, сразу же начну готовить наше освобождение. Через надежного посланца буду тебя всякий раз уведомлять, что делать и как себя вести. Вскоре мы увидимся, чтобы уже никогда не разлучаться. Но на прощание скажи, будешь ли ты ждать меня с таким же нетерпением, как я тебя?
Сильва опять ничего не ответила. Ей трудно было подыскать слова, чтобы выразить все, что в ней происходило, что она решила в душе и что хотела ему пообещать. Она только подняла руку и указала на небо, на сияние вечности, как бы отражавшей глубину ее чувства.
Антош понял ее. Позднее он часто вспоминал эту минуту, вспоминал, как своим жестом Сильва обратила его взор к миру иному…
*
Старостиха в самом деле не появлялась в усадьбе до тех пор, пока все окончательно не выздоровели. Ировцова возвратилась домой, а сын ее опять отправился плутать по свету. Хозяйка вновь обосновалась в усадьбе лишь после того, как прислуга, вернувшаяся к исполнению своих обязанностей, трижды окурила можжевельником весь дом от чердака до подвалов и окропила его полынным отваром.
Испугавшись оспы и бросив на произвол судьбы детей, старостиха понимала, как уронит себя в людском мнении. Но безрассудная уверенность, что непокорный супруг должен к ней возвратиться, не позволяла ей поступить иначе. Она боялась заразной болезни, страшно уродующей человеческое лицо, потому что этот недостаток, по ее мнению, навсегда отдалил бы от нее кающегося грешника, и тут уж не помогло бы даже колдовское искусство старого Микусы. Одержимая безрассудной мыслью женщина тщательнейшим образом берегла последние остатки былой красоты, одновременно столь же усердно и терпеливо выполняя все советы своего наперсника знахаря. Подозрение Сильвы и опасения Ировцовой были справедливы. Старостиха и вправду запекала в хлеб, который подавался Антошу, пепел от своих волос, капала в его пиво напиток, приготовленный из голубиных глаз, а когда Антош случайно оставил в горнице сюртук, потихоньку зашила в подкладку лоскуток своего свадебного фартука. Прибегала она и ко всяким иным ухищрениям, хотя пока что проку от них не было. Но старостиха ни на мгновение не переставала упрямо верить в свое торжество. И прежде всего эту веру поддерживал в ней старый Микуса, который своими пророчествами постоянно подливал масла в огонь. Ведь еще совсем незадолго до болезни детей старый знахарь, напряженно наблюдая, как догорают две сухие веточки розмарина, вырванные из свадебных венков ее и Антоша, произнес над ними три таинственных слова и со всей определенностью предсказал, что дело клонится к скорому завершению. Какое же это могло быть завершение, как не то, о котором она давно и неотступно мечтала? Предчувствуя близкую развязку, старостиха решила ни с чем не считаться, раз уже нельзя было воспользоваться ее излюбленными средствами — лицемерием и хитростью.
И все же после возвращения в усадьбу она стала еще мрачней и раздражительней, чем прежде. Во-первых, ей на каждом шагу недоставало Сильвы. Девушка просила передать, что очень устала и хочет отдохнуть у Ировцовой. По словам служанки, которую старостиха послала узнать о самочувствии Сильвы, девушка была настолько слаба, что и речи не могло быть о ее скором выздоровлении. Во-вторых, гордая женщина теперь отовсюду слышала весьма ехидные и колкие намеки: дескать, она бросила мужа, детей и хозяйство. Ей недвусмысленно давали понять, что Сильва проявила большую преданность хозяевам, которым служила за деньги, чем она сама своей семье. Даже те, кто, уважая набожность старостихи, раньше был на ее стороне, кто превозносил ее за то, что она дважды в день ходит в костел и щедро жертвует на мессу, теперь не находили для нее оправданий. Люди, прежде охотно пользовавшиеся случаем поговорить со старостихой, стали намеренно уклоняться от встреч с ней. Все эти вполне заслуженные упреки лишь приводили ее в ярость. Она по-прежнему была чувствительна к общественной хуле и одобрению и тщетно ломала голову, как выкрутиться и оправдаться. Но все старания ни к чему не вели, и гордость ее страдала. Бог весть что бы она стала делать в столь затруднительном положении, если бы не предсказание Микусы, что день торжества и мести близок.
