— Почему же Сильва не отказалась от службы у старостихи, если знает правду? — возражал Антош, страшно сердясь на мать, поверившую всем этим россказням, да еще гордо заявлявшую, что, мол, она не сегодня родилась. — Чем, чем, скажите на милость, она доказала вам, что стыдится той унизительной роли, которую играла по отношению ко мне? И как же она вознаграждает меня за содеянное зло? Эта девчонка околдовала вас, матушка, вы словно ослепли. Полагаете, что видите ее насквозь, а она вас дурачит, вертит вами, как ей вздумается. Право же, она еще хитрей, чем я думал, если и вас подцепила на удочку….
Ировцова серьезно посмотрела на сына. Так резко он никогда еще с нею не разговаривал.
— Ежели бы ты не задавал столько вопросов враз, ты бы давно уже и доподлинно все знал, — спокойно возразила она в ответ на его упреки. — Да, Сильва поняла, что за птица старостиха, но не ушла от нее, хотя ей предлагали другие места. Сыскались бы и состоятельные женихи. Ведь люди прекрасно знают, что такой старательной и работящей девушке просто цены нет. Но она не отказалась от старого места ради тебя… Сильва говорит, будто ты сетовал, что вынужден оставить детей и меня на попечение божье, потому как не можешь жить с женой, которая хочет превратить тебя в раба. Слова твои тронули ее. Особенно твое решение ничего не принимать от старостихи, раз ты больше ее не уважаешь. И Сильва взяла на себя заботу о детях. Старостиха и прежде почти не обращала на них внимания, а с той поры, как ты уехал, и вовсе не замечает. Другие мысли у нее на уме. Позаботиться о том, чтобы из них выросли порядочные люди, у нее не хватает ни времени, ни желания. Одна Сильва следит, чтобы они ходили в школу, присматривает за ними, а когда старостиха ругает тебя, тайком говорит им, что все это неправда, старается обратить ее речи в шутку. Каждый вечер она с мальчиками молится за тебя, каждый день рассказывает им о тебе. А лишь только выкроит минутку, навещает меня, да нередко и с детьми, и всегда-то чем-нибудь мне поможет: уберет в хлеву, а то — оглянуться не успеешь — притащит охапку травы, хотя в усадьбе и без того намается за день. Кабы не она, право, не знаю, что бы там творилось, что осталось бы в наследство твоим сыновьям. Ты провинился бы перед Сильвой больше, чем она перед тобой, коли за добро платил бы ей недоверием. Это верно, привычки у нее диковатые — но душа… душа из чистого золота. Впрочем, если ты нарочно не закрываешь на все глаза, то, поди, заметил, как помягчела она за последнее время. Во всем меня слушается, просит, чтобы я ей указывала, коли что не так. Думаю, теперь бы она уже не отправилась рубить голову петуху и не позволила бы из-за сущей безделицы посадить себя в темную. Парней она больше не задирает. И слыхом не слыхать теперь ни о каких сварах с ними. Старостиха пока доверяет ей, хотя уже далеко не так, как в былую пору, да и не во всем. Нынче она по совету Сильвы отправилась в Мимонь, к полуночной мессе. Сильва нарочно подстроила это, чтобы навестить меня вместе с детьми, не оставлять в такой вечер одну. Говорят, в Мимони в нынешнюю ночь будет великий праздник, на большом алтаре устроили ясли, совсем как в Вифлееме, а на клиросе певцы подражают голосам всех птиц и животных; сотни людей туда отправились. А старостиха падка на такое. Ей нужно показаться людям, чтобы все хвалили ее за набожность. Ох, боюсь я этой женщины, а с тех пор, как она строит из себя святошу, пуще прежнего боюсь. По мне, уж лучше бы бесилась. Похоже, она что-то тайком против тебя затевает, хоть не могу взять в толк, что бы это могло быть…
Когда мать заговорила о своих опасениях, Антош уже не слышал ни единого слова; говори она хоть до самого утра — он не прервал бы ее. Антош не знал, на каком он свете. Тот ли это мир, извращенность и неласковость которого он столь горестно обличал перед тем, как увидел огонек в разукрашенном морозом материнском оконце? В сердце Антоша вновь и вновь звучал рассказ матери о Сильве. Так вот оно что! Значит, эта необузданная девчонка, которую он считал своим врагом и на которую смотрел пренебрежительно, видя в ней простую мужичку, не способную испытывать какие-либо чувства, эта девчонка поняла его, пожалела и годы трудилась, чтобы помочь ему, скрывая свои добрые дела, точно злодеяния. И если бы не случай, он никогда бы этого не узнал! С каким упорством и самоотверженностью заботилась она о самом дорогом для него — о детях! Старой его матери она заменила дочь, а детям — мать и отца. Она молилась с ними за него, напоминала им, что он их любит, что достоин их любви…
Только тот, кто после стольких незаслуженных обид и разочарований неожиданно встречается с человеческим сердцем, жаждущим одного — одарить своими сокровищами этого обиженного и преследуемого судьбой, примирить с жизнью, вдохнуть в него новую надежду, — только тот поймет, что испытывал в эту минуту Антош, поймет, что мир для нею разом преобразился. Там, где еще несколько мгновений назад он видел лишь тернии да скалы, внезапно распустились благовоннейшие цветы, где была тьма — засияли солнце, месяц и все золотые звезды, где было пусто и голо — пробудилось нечто милое, прекрасное, пленительное, чему он не находил имени, о чем до сих пор даже не подозревал, но что сразу согрело и озарило до самых затаенных глубин его душу, зазвучало сотнями соловьиных трелей…
Когда Сильва с мальчиками вернулась из сада, она мгновенно поняла, что Антош все знает, и догадалась какая перемена произошла в нем. Она смутилась, и щеки ее зарделись прекраснейшим румянцем — алым отблеском чистого сердца, стыдящегося собственной красоты. До чего же она была хороша в этот момент! Глаза ее, обращенные к Антошу, метали золотые лучистые стрелы. Она невольно остановилась посреди комнаты, растроганная его взглядом, в котором светилось такое огромное счастье, такая безмерная благодарность, такое пылкое восхищение, что в волнении она молитвенно сложила руки. В эту минуту она впервые посмотрела ему прямо в глаза. Вся ее душа выразилась в этом взгляде: и радость оттого, что он ее простил и более не презирает, и слабый упрек — зачем не прощал так долго, так бесконечно долго…
От этого взора Антош затрепетал, как в тот раз, когда ее сердце забилось возле самой его груди. И бог ведает, сколько времени они, не отрываясь, смотрели бы друг на друга, если бы сыновья не подбежали к Антошу, прервав самый важный в его жизни разговор. В глубине души он всегда об этом сожалел. Дети только теперь заметили, что из отцовских карманов торчат кульки с лакомствами, свистульки, солдатики и прочие забавные вещицы. До сих пор он был настолько занят другими мыслями, что даже не вспомнил о подарках, которые привез. Волей-неволей пришлось встать и вывернуть из карманов все содержимое. Дети запрыгали от восторга и тут же потащили Сильву поиграть в новые игрушки.
Видно было, что девушка привыкла их развлекать. И на этот раз она послушно принялась выстраивать за печкой ряды солдатиков, возила по полу лошадок, пробовала, как звучат трубы и свистульки, но при этом нельзя было не заметить, что она и ходит, и говорит, и смеется, словно бы погруженная в тихий счастливый сон.
Ировцова тоже хотела получить от Антоша свою долю рождественских радостей. Она жестом пригласила сына сесть поближе и поговорить с ней, пока мальчики заняты игрой. Мать не видела его много месяцев. Ей не терпелось узнать, как идет торговля, по-прежнему ли доволен он своим положением в товариществе и не затеял ли там чего нового. Пока Антош вел хозяйство жены, мать с трудом принуждала себя слушать его рассказы о том, как идут дела в усадьбе. Сыновняя доля казалась ей тогда унизительней, чем доля батрака. Но теперь она с удовольствием слушала Антоша, допытываясь обо всех его новых начинаниях и намерениях.
На сей раз Антош отозвался с меньшей охотой, чем обычно; в ту минуту ничто на свете за пределами этой маленькой горницы его не интересовало, более того — всякое упоминание о чем-нибудь постороннем вызывало досаду. Глядя на Сильву, играющую с детьми, он ощутил такой священный мир, такой радостный покой, какого никогда доселе не испытывал. Он напоминал преследуемого врагом заблудившегося воина, перед которым неожиданно открылись врата неприступного замка и дружеская рука омывает его раны чудодейственным бальзамом. А мать хочет, чтобы он собственными словами спугнул это необыкновенное ощущение. Покорившись желанию матери, он приносил ей поистине великую жертву. Собственный голос казался ему грубым, обороты речи неловкими — разве шли они в сравнение с мелодией, звучавшей в его груди? Он долго не мог вернуться к обычному тону. Не мог оторвать глаз от лежанки, где Сильва шепталась о чем-то с мальчиками, — в ее голосе он слышал благостный отзвук того, что испытывал сам. В этом ласковом шепоте, в этой тихой улыбке, в исполненном заботы взгляде, который она бросала на детей, не было и следа прежней Сильвы. Перед ним было совершенно незнакомое, новое существо и все же так невыразимо близкое его сердцу… На глазах Антоша произошло чудо, а он не мог погрузиться в его созерцание, судьба подарила ему неожиданное счастье, а он должен был говорить о прибыли и убытках, об овсе и лошадях. Впервые материнское внимание тяготило его.
