Молчание девушки было Антошу так же неприятно, как и неожиданная встреча с ней. Он истолковал его как знак до сих пор не изжитой неприязни к нему. Видно, злой дух послал ему эту девчонку именно в тот день, когда он мечтал отдохнуть под родным кровом. Что ей, собственно, здесь нужно? По какому праву изображает она хозяйку этого дома, словно в насмешку над его сокровенной мечтой о семейном уюте? Но тут его пронзила страшная мысль.

— Не заболела ли моя матушка? Не потому ли старостиха прислала тебя к ней? — воскликнул он.

Сильва опять молча покачала головой, дыша тяжко, словно больной, которого бьет лихорадка. Если бы не густая тень, Антош мог бы заметить, что за короткое время, пока девушка стояла с ним рядом, она несколько раз попеременно то смертельно бледнела, то заливалась густым румянцем. В ответ на испуганный вопрос Антоша она быстро повернула к дому, жестом приглашая его следовать за собой.

Антош шел, не понимая, как связать воедино все, что он видел, но времени на размышления не оставалось. Сильва открыла дверь маленькой горницы, и Антош застыл на пороге, пораженный неожиданной картиной.

Приятным теплом повеяло на него от празднично убранной горенки, окна которой мороз так разукрасил ледяными узорами, что казалось, будто они окованы серебром. В углу за столом под иконами сидела его мать. Единственный раз в году стол был покрыт белой скатертью. По обе стороны Ировцовой сидели сыновья Антоша. Их лица дышали здоровьем и цвели, точно розы. Мальчики осторожно держали ручонки на груде мелких монет, лежавшей под скатертью, чтобы, согласно старинному поверью, весь год в доме не переводились деньги.

Антош огляделся еще раз: туда ли он попал? Да, это была старая горенка, в которой он знал каждый предмет. На прялку в углу сегодня ради праздника был наброшен белый платок, рядом с кропильницей висело пестрое вышитое полотенце, которое мать вынимала из сундука лишь по самым торжественным случаям, а поверх цветастых тиковых наволочек на застланной постели для большего парада красовалась чисто выстиранная и выбеленная на майском солнышке рассевка[5]. Ировцова получила ее в приданое от своей покойной матери. Бедной женщине не пришлось из нее сеять, и рассевка, как Антошу было известно еще с детства, хранилась для подобных исключительных случаев. Вместо лучины на столе стояла сальная свеча, вокруг которой грудой лежали яблоки, груши, рождественские булки и орехи. Но все это было не тронуто, и к майоликовым тарелкам с красными цветами и синими каемками никто не прикасался. Ужин еще шипел и клокотал на плите в кастрюлях и горшках. Бабушка как раз говорила внукам, которыми уже овладевало нетерпение, что нынче людям не подобает приниматься за еду раньше, чем насытятся животные и деревья, которые их целый год кормят. Ведь когда-то им тоже надо отдать предпочтение, чтобы они познали человеческую благодарность: во многих домах, где люди то ли по забывчивости, то ли из равнодушия не соблюдали этого стародавнего обычая, деревья и скот, бывало, так гневались на нерадивых хозяев, что коровы и козы переставали давать молоко, а деревья — плодоносить. Посреди рассказа старушка бросила взгляд на дверь и онемела от изумления. Мальчики оглянулись, вскрикнули, повскакали с мест и в мгновение ока оба повисли на отцовской шее. Антош думал, что не выберется живым из их объятий.

— Откуда вы здесь взялись? — удивился Антош, радостно прижимая детей к сердцу. Он знал, что старостихе редко и неохотно отпускала детей к бабушке, а теперь вдруг встретился с ними в такой торжественный вечер, там, где менее всего этого ожидал.

— Нас привела Сильва! — в один голос закричали они и, оставив его, повисли на Сильве, обнимая ее так же горячо, как перед тем отца.

Антош вопросительно взглянул на девушку. Снова услышанное им не умещалось в голове, снова присутствие Сильвы угнетало его, точно ночной кошмар. Но от самой девушки он мало что узнал. В смущении она бросилась к двери и, верно, не скоро бы вернулась, если бы Ировцова не крикнула ей вслед:

— Чего это ты всполошилась? Не видишь разве, каша подгорает?

Волей-неволей пришлось Сильве с порога вернуться к плите. И опять Антош с недовольством от нее отвернулся: она ловко орудовала кастрюлями, весело сообщая старушке о том, что делается на плите, и это вновь напомнило ему картины, которые рисовало его воображение там, у материнского садика…

Антош поспешно сел к столу, силясь заглушить неотвязные мысли, обретавшие странную направленность. С этой же целью он начал живо рассказывать матери, в котором часу выехал сегодня утром и сколько пробыл в пути, откуда отослал бричку назад в город и как мать обрадовала его, когда зажгла вот эту свечку, что стоит сейчас на столе.

— Ну-ка, скажи, Сильва, думала ли ты, когда высекала огонь, кого приманишь свечой к нашему ужину? — приветливо обратилась Ировцова к девушке.

Антош раздраженно смолк. Везде и всюду сегодня была эта Сильва! Неужто нельзя от нее избавиться? А он-то горячо благословлял мать, зажегшую, как он полагал, для него звезду надежды. И вот поди ж ты — оказывается, его заманила сюда лукавая Сильва! Какая насмешка судьбы!

Вместо ответа Сильва стала подавать на стол. Сначала грибной суп, потом пшенную кашу, которая чуть было по ее вине не пригорела в духовке, за ней ватрушки, горох и, наконец, маковое молоко. Затем пришел черед рождественских булок, яблок и орехов. Разрезав первое яблоко, каждый поинтересовался, расположены ли семечки звездочкой, расколов первый орех — полюбопытствовал, белый ли он внутри, чтобы знать, проживет ли следующий год в добром здравии. Дети и взрослые улыбались: всем судьба дала благоприятный ответ.

За ужином Сильва внимательно следила, чтобы ни одна крошка не упала на пол. Когда все поели, она осторожно сняла скатерть и вышла в сад, чтобы рассыпать там остатки ужина. Мальчики убежали вместе с ней.

Антош воспользовался минутой, чтобы наконец спросить у матери, почему Сильва оказалась у нее и что ей нужно. Ведь она здесь распоряжается, словно член семьи. В течение всего ужина он с величайшим раздражением подмечал, как доверительно обращается с Сильвой его мать, как привязаны к ней дети. Он ел, не ощущая вкуса еды. Ради такого удовольствия, право же, не стоило ехать издалека.

— Ежели бы Сильва только могла догадаться, что ты приедешь сегодня и заглянешь сюда прежде, чем в усадьбу, ты наверняка бы ее у меня не застал, — отвечала Антошу Ировцова. — Но я очень рада, что вы наконец-то повстречались у меня. Эти тайны мне надоели. Меня давно тяготило, что я не могу, не смею тебе сказать, как заботится обо мне эта девушка. Она мне будто дочь родная, сделает все, что мне только захочется. Но не велит рассказывать тебе, боится, что ты не позволишь ей приходить сюда. Говорит, ты ее прямо-таки не выносишь.

— Вот это святая правда, — взорвался Антош, — у меня из-за нее нынче каждый кусок застревал в горле. Не понимаю, что вы в ней нашли. Ведь я вам столько раз рассказывал: в усадьбе она нарочно все делала мне назло. Не трудно и догадаться, зачем она пытается снискать ваше расположение. Выведает тут все и донесет старостихе, которой она верна, как иудей своей вере…

— Была верна, голубчик, была, — пыталась успокоить Антоша Ировцова, нимало не поколебленная его предостережением, — пока не узнала правду про вашу со старостихой жизнь. Верила каждому слову твоей жены, когда она жаловалась на тебя. Только, — рассказывала она мне, — однажды послала ее старостиха подглядывать за тобой, а ты возьми и накрой ее за этим. Да стал упрекать, что-де негоже она поступает, а потом попросил что-то передать старостихе. И тогда, говорит, открылись у нее глаза. Поняла она, что старостиха бессовестно ее обманывала, поняла, зачем ее взяли в дом. Она часто раскаивается, что поддалась обману и все делала тебе во вред. Поклялась она тогда честно возместить ущерб, который тебе нанесла. И по мере сил и возможностей своих сдержала слово. Думаешь, я ей сразу поверила? Как бы не так, я ведь не сегодня родилась! Сколько она сюда ходила, а все не слыхала от меня иного слова, кроме как «здравствуй!» да «ступай с богом!» Но теперь я поверила в ее доброе сердце, и на душе у меня становится тоскливо, когда она не приходит в воскресенье сразу после вечерни.