Внезапно прямо перед Антошем, на гребне горы, сквозь пелену тумана замерцал слабый красноватый огонек, будто звездочка, боязливо проглядывающая сквозь грозовую тучу… На глаза Антоша навернулись слезы.

Как же он мог забыть о ней, о своей дорогой матушке? В ту минуту, когда он, неблагодарный, называл себя изгоем, взыскуя счастья, ее старая рука зажгла в отцовской лачуге скромный огонек, словно звезду надежды, с упреком указав ему путь к родному дому, где о нем вспоминают с любовью, которую не нужно покупать, где он встретит добродетель, перед которой может склониться. Там, там всегда была приготовлена подушка для его усталой головы, там находится самый мудрый советчик, самый ласковый утешитель — материнское сердце. Там он мог излить свою скорбь и набраться сил для новых борений с судьбой. За то, что есть на земле материнская добродетель, он мог все простить миру, богатый материнской любовью, мог отказаться от всякой иной, ради материнского сердца мог отречься от всех земных благ! Мать была для него целым миром и всей его семьей! Как мог он тосковать и печалиться, имея такое богатство? Что за странное, никогда прежде не испытанное беспокойство возникло в нем? Откуда взялось это недовольство всем светом? Эта тревога? Эта жажда некоего неземного счастья?

«За то, что я в душе провинился перед лучшей из матерей, весь этот вечер я целиком посвящу ей одной, — с раскаянием решил Антош, направляясь не к деревне, а в горы. — Ведь я был ее сыном раньше, чем стал отцом. У моих детей есть мать, а у нее никого, с кем она могла бы сегодня сесть за стол. Как она обрадуется, увидев меня! Я даже не припомню, когда мы в последний раз проводили этот вечер вместе. Я еще был ребенком, а бедняжка уже оторвала меня от своего сердца и отдала в услужение, дабы люди не упрекнули ее, что она растит дармоеда, который может стать обузой для общины. Почему она не проявила такой же твердости духа, когда меня хотели отдать в солдаты? Неужели меня ожидали там горшие мученья, чем те, что я испытал дома, среди довольства и благополучия? Кто бы там стал терзать мою душу и обвинять в несодеянных грехах, а жена терзала меня просто так, от нечего делать… Но я не смею возлагать вину на одну мать. Ведь и сам я совсем потерял голову от страха перед белым мундиром. Я не хотел продавать свой разум за кусок хлеба и подчиняться чужакам, а между тем подчинился женщине, которая собиралась сделать из меня скамеечку для ног. Хорошо еще, что до этого не дожил покойный отец. Как страдал бы он, видя унижение сына! Да, это был бедный, простой человек, но пуще всего, по словам матери, дорожил он своей честью. Если бы я стал солдатом, — со все растущей горячностью продолжал развивать полюбившуюся ему мысль Антош, — я отслужил бы уже свой срок и воротился бы домой, да притом не с пустыми руками. На чужбине я бы постарался побольше заработать, накопил бы денег и прикупил к нашей лачуге участок земли. Вдобавок занялся бы какой-нибудь торговлишкой, и жили бы мы теперь с матушкой хоть и скромно, но зато в покое и согласии. А чтобы нам в горах не было тоскливо, я нашел бы себе девушку с ласковым сердцем, и зажили бы мы втроем. Да, я искал бы жену с одним лишь достоинством — добротой. Мне нужна только доброта! Богатство и красота — не самое главное. Если бы я знал, что меня сейчас там, наверху, вместе с матерью ждет и приветливая жена, для которой я дороже всего на свете, как бы я спешил в ее объятия! Как это должно быть прекрасно — чувствовать, что тебя любят всем сердцем, а не только из прихоти или каприза. Материнская любовь разумнее, спокойней, зато как горячо и сладко любит преданная жена! Для мужчины такая любовь — радость, гордость и защита; тот, кого любит жена, живет дважды — в ней и в себе. Но есть ли среди женщин способные на подобное чувство? Едва ли! Ну, и что из того? Покинутый всеми изгнанник, блуждая ночью в полном одиночестве, может рисовать в воображении любые картины и питать в душе какие угодно желания; худо было бы, если бы он даже себе самому не мог признаться, что его тяготит и чего он жаждет! Тысячи людей просят сегодня у судьбы богатства, владений, славы, почестей. Почему бы и мне не раскрыть свою душу, не сказать, что для меня высшей милостью было бы, если бы там, наверху, у плиты хлопотала добрая хозяйка, которая, улыбаясь матери и унимая расшалившихся детей, никого, кроме меня, не ждала бы, ни о ком ином не хотела бы и думать. Впрочем, нет! Сегодня она из-за меня не должна забывать, что, кроме нас, собравшихся в горнице, ей нужно накормить ужином еще и деревья в саду, козу и корову в хлеву…»

Вдруг Антош замер, словно громом пораженный. Произнося этот беззвучный монолог, он добрался до материнского домика и, опершись о замшелую садовую ограду, собирался передохнуть после трудного подъема. Но едва он бросил задумчивый взгляд на покрытые инеем деревья, под которыми любил играть ребенком, как на них неожиданно пала широкая полоса света, окрашивая желтизной снег. Полоса вырвалась из дверей, а следом за ней в сад скользнула женская фигура, что-то осторожно неся в переднике. То была не его сгорбленная мать. Промелькнувшая женщина была высока и стройна, легким шагом она пробежала по мосткам перед домом и приблизилась к первому дереву в саду. Разгребла вокруг него снег, зачерпнула что-то пригоршней из передника и аккуратно насыпала вокруг ствола, напевно приговаривая:

Антошу почудилось, что все это он видит во сне: его мечта вдруг ожила. Или то, что возникло перед его главами, было вовсе не видением, не порождением тоскующего сердца? Может, наоборот, все его прошлое — только мучительный сон, от которого он вдруг пробудился?

Антош тер глаза, но видение не расплывалось в тумане, призрачно стлавшемся между деревьями и от каждого порыва ветра обретавшем иную форму, — он по-прежнему отчетливо видел незнакомку, ясно слышал ее голос. Она повторила свое приглашение к трапезе у каждого дерева, пока не обошла их все, и каждый раз что-то доставала из передника и тремя горстями рассыпала вокруг ствола. Потом раструсила остатки по обледенелому лугу, изменив последние слова заклинания:

Потом она оглянулась в сторону дома и, видимо, убедившись, что никто на нее не смотрит, опустилась посреди сада на колени, сняла с правой ноги башмачок и, размахнувшись, перебросила его левой рукой через голову.

Антош улыбнулся. Теперь он уже знал, что это не привидение. Будь женщина призраком, зачем ей допытываться у таинственных сил, в какой стороне находится тот, кому принадлежит или будет принадлежать ее сердце.

Рука у загадочного существа была сильная, башмачок перелетел через весь сад и упал за оградой, близ дороги, по которой пришел Антош. Женщина выпрямилась и выбежала за башмачком из сада, но опоздала: на снегу за оградой башмачка не было. Какой-то мужчина опередил ее, поднял башмачок и теперь с любопытством его разглядывал. Это был башмачок из черного бархата, с серебряной пряжкой и красным каблучком, какие носили тогда ештедские девушки по праздникам. Обладательница башмачка могла не стыдиться, что его поднял кто-то чужой: он был совсем новый и маленький, но, увидев его в руках Антоша, она вздрогнула.

Вздрогнул и Антош, когда, оказавшись с привидением лицом к лицу, узнал в нем Сильву.

Оба безмолвно смотрели друг на друга, видимо одинаково ошеломленные неожиданной и не слишком приятной встречей. Наконец Антош прервал молчание и холодно, с усилием произнес:

— Ты бросила мне свой башмачок — не для того ли, чтобы я получше рассмотрел каблук, под которым, как ты мечтаешь, у тебя будут все мужчины?

Не отвечая на его неловкую шутку, Сильва протянула руку за башмачком.