Антошу приходилось многократно напоминать себе о событиях, предшествовавших уходу из дому и утвердивших его в намерении никогда туда не возвращаться. Он мог вновь с чистой совестью сказать себе: я обязан был удалиться и своим присутствием не давать повода для постоянных дрязг.

Однако в отношении мальчиков к себе он до сих пор не замечал дурного влияния старостихи. Когда на короткое время он приезжал в родные горы, сыновья казались ему не только более ласковыми, но и более воспитанными, чем прежде. Видно было, что кто-то с неподдельной любовью о них заботится. В их речи не было грубых выражений, они очень любили друг друга, охотно ходили в школу и учились весьма успешно. Значит, старостиха теперь не пренебрегала воспитанием детей, не обижала из одного лишь желания насолить ему. Все-таки она оказалась лучше, чем он предполагал, и он горячо благодарил за это бога. Иногда ему хотелось подробно расспросить сыновей о матери, о том, как она их воспитывает, но если он заводил об этом речь, мальчики почему-то смущались. Он решил, что мать запрещает детям рассказывать о ней, и, не желая побуждать их к непослушанию и нарушению запрета, старался не расспрашивать о том, чего они сами не решались сказать.

В течение тех нескольких дней, которые Антош проводил в усадьбе, супруги не давали прислуге поводов для сплетен. Старостиха больше не уезжала и не отстраняла детей от мужа. Она понимала, на какие крайние меры может решиться Антош, и побаивалась дразнить его. С тех пор как он передал через Сильву, что окончательно порывает все связывавшие их узы, при встречах с ним она держалась внешне спокойно и равнодушно, словно была вполне удовлетворена тем, как сложились их отношения. И всем сообщала, что Антош завел торговлю лошадьми согласно ее желанию; даже Сильва теперь не слыхала от нее тоскливых вздохов и жалоб. Более того — старостиха прилагала все усилия, чтобы девушка забыла, как она восприняла известие о втором отъезде мужа, смеялась над своими тогдашними переживаниями и просила у Сильвы прощения за то, что напугала ее истерикой и слезами, — мол, все это объясняется начинавшейся в ту пору болезнью. Впрочем, старостиха проявляла равнодушие не только к мужу. Ко всему на свете она относилась с презрительным безразличием, и никто не смог бы догадаться, что все это лишь напускное. Она нигде не бывала, кроме костела, ни с кем не общалась, кроме как с людьми, славившимися своей набожностью. Если где-нибудь в округе был церковный праздник, она являлась туда первой. Дивясь этому превращению, люди говорили, что старостиха перебесилась и поумнела. И кто бы поверил, что сейчас она еще более, чем когда-либо, далека от разумных мыслей и действий. Завесив окно, она целыми вечерами простаивала перед зеркалом, натирая лицо дорогими мазями и маслами, чтобы сохранить белую и нежную кожу, или расчесывая все еще густые волосы и примеряя драгоценные украшения, в которых некогда нравилась Антошу. Но еще меньше люди поверили бы тому, что усердней, чем костелы, посещает она старого Микусу в его лесной хижине под Ештедом. Она отправлялась туда лишь в самые темные ночи, вела себя осторожнее, чем в молодые годы, и никому не удавалось встретить ее на пути к лесу. Видимо, теперь она советовалась с Микусой о делах более тайных и важных, чем прежде, если скрывала эти встречи как самое страшное прегрешение. Даже Сильва ничего не знала об этих свиданиях, с которых старостиха возвращалась словно одурманенная. Потом она тряслась в своей постели как осиновый лист, бормотала что-то невнятное, обращаясь к невидимым собеседникам, изо всех сил защищалась от кого-то, а порой извивалась, точно в судорогах. Но даже самые сильные припадки она переносила в одиночестве и никого не звала на помощь.

Все хозяйство старостиха возложила на Сильву. Земные дела были для нее теперь слишком ничтожны; больше всего любила она сидеть в саду или в своей комнате с какой-нибудь религиозной книгой. Сильва была единственным связующим звеном между нею и грешным миром. Антош тоже вел переговоры со старостихой через Сильву. Но и с девушкой он был скуп на слово, хотя не мог обвинить ее в каких-либо некрасивых поступках. Просто ему не хотелось говорить с ней, да и она явно его избегала. Между ними уже не было открытой вражды, но не было и приязни. О разговоре на галерее ни один из них не упоминал.

Первый и второй рождественский сочельник после разрыва с женой Антош провел среди чужих людей, но когда самый большой праздник в году приближался в третий раз, он уже не смог побороть желания побыть с детьми, увидеть, как они обрадуются его подаркам. Всюду по пути он замечал приготовления к празднику: родители и дети с нетерпением ждали сочельника и уже заранее предвкушали удовольствия семейного торжества. Все будто нарочно только об этом и говорили. И Антош постарался забыть, что старостиха встанет между ним и светлым праздником, как призрак, под взглядом которого слова стынут на губах. Он накупил игрушек, набил карманы конфетами и отправился в горы.

Всю дорогу он в самых розовых красках представлял себе встречу с детьми, их восторг, когда они увидят подарки, и был счастлив, что с каждым часом приближается к дому. И вот под вечер он подъехал к родным горам, и в предзакатном сумраке забелела башенка их деревенского костела, откуда через снежные заносы доносились звуки благовеста, пронзив его сердце сладкой болью воспоминаний обо всем, что было и что никогда уже не повторится. Неожиданно смелость покинула Антоша, он готов был повернуть назад. Им овладело предчувствие, что там, наверху, его ждет какая-то новая беда.

Антош так разволновался, что не мог больше усидеть в бричке, соскочил на дорогу и велел кучеру возвращаться в город. В усадьбе кучер был ему не нужен. Оставшись один, Антош почувствовал, что от сердца немного отлегло, но лишь на мгновение. Новая волна печали нахлынула на него при взгляде на дорогую его сердцу, такую знакомую картину: горы перед ним вздымались к небу, словно крепостные стены из серебра и хрусталя, озаряя своим сиянием медленно расползавшийся по лощинам сумрак. В каждом крестьянском доме на склонах Ештеда, даже в самой бедной лачуге, уже зажигали свечи и садились за общий ужин. На дорогах и тропинках не было ни души, только его собственные шаги нарушали тишину рождественского вечера, только он брел устало, в полном одиночестве, среди льда и снега, не зная, где приклонить голову, куда, собственно, он имеет право войти, в чьем доме его с радостью встретят. Казалось, в целом свете нет человека более одинокого, чем он. Никогда еще столь остро не ощущал он своей неприкаянности, как в эту минуту. И всякая новая мысль о выпавшей ему участи лишь усиливала горечь. Кем он был? Гражданином без права на жительство, мужем без жены, отцом без детей. Найдется ли где человек, поставленный в такие же мучительные условия?! А выпутаться невозможно, сколько ни ломай голову! Он был лишен домашнего очага и не мог основать новый, был обманут в любви и не имел права искать ей замену, был отцом и против воли жил вдали от детей…

Антош громко рассмеялся, но смех не облегчал его душу, а только еще больше ранил ее. В какой странный мир послал его творец! Какие запутанные законы установили для себя люди, не довольствуясь святыми заповедями! Что там думает старый господь бог, глядя с высоты небес на землю, уготованную им для чад своих, на землю, прекрасную, как рай, из которой они в греховном ослеплении сделали преддверие ада? Где та любовь, что дана людям свыше, дабы они приблизились к богу, познали его и восславили за бесценный дар жизни? Плохо же поняли его люди, ибо жизнь их стала не радостью, а тяжким жребием. Разве допустят они, чтобы победила правда? Разве не почитается у них ложь добродетелью? Разве, и в самом деле, они карают лишь того, кто заслуживает кары? Не страдает ли подчас вместо грешника невинный? В чем, например, провинился он, Антош? За какие прегрешения стал изгоем? И какое наказание постигло старостиху, отравившую и искалечившую ему жизнь? Разве не единственное и самое сокровенное его желание — всегда и во всем выполнять свой долг? Он мог сказать себе с чистой совестью, что отроду никому не причинил вреда и, наоборот, многим старался помочь, что верно и искренно любил, а вот сейчас он один среди ночной стужи, и негде ему приклонить голову. Только за плату! Все приходится покупать за деньги: пищу, кров, доверие, привязанность, сам же он не имеет ничего и никому не нужен. Почему он должен нести крест в наказание за дурной нрав жены, а не она сама? Странно это все, странная справедливость царит в мире…