В борьбе с невзгодами и недоброжелателями, заинтересованными в том, чтобы он разорился, Антош проявил всю силу своего характера. Он умел найти выход из трудного положения, не прибегая ко лжи или недозволенным приемам. В отличие от своих соперников, он не пользовался низменными средствами, никогда не мстил, хотя ему не раз представлялся для этого подходящий случай. Его великодушия нельзя было не заметить, и в конце концов это несколько смягчило лошадников. Антош к тому же вел торговлю с более чем скромным размахом. Он не приобрел специальных конюшен, приводил и уводил лошадей сам, выбирал самые дешевые ночлеги и работал не покладая рук, под стать простому конюху. Где-нибудь под навесом захудалой корчмы он, точно последний батрак, чистил скребницей своих лошадей, и кто видел его, наверняка никогда не сказал бы, что это владелец большого хозяйства, самый богатый крестьянин в Ештедском крае. Постепенно ненависть лошадников уступала место более добрым чувствам. Они начали судить об Антоше справедливее и теперь снова с уважением отзывались о нем, перестали награждать его обидными кличками и подчас признавались друг другу, что было бы не худо, если бы в их товариществе оказался человек, равный ему по умению поладить и с благородным и с простолюдином. Встречаясь с Антошем где-нибудь в трактире, они теперь не сторонились его, а наоборот, вступали с ним в разговор. Антош, по своему обыкновению, бывал приветлив и никогда не припоминал им зла. В скором времени обе стороны сблизились настолько, что Антош получил от лошадников предложение вступить в их союз. Зачем, дескать, мешать друг другу? Лучше вести дело сообща.
Это неожиданное предложение разом избавляло Антоша от многих хлопот, но он и виду не подал, насколько оно пришлось ему кстати, более того — долго отнекивался, утверждая, что не сможет внести достаточный пай в общественную кассу. Но лошадники отвечали, что им нужен его ум, а не деньги старостихи. Пусть не трогает ее капитала, ежели она так над ним трясется, что собственному мужу не хочет доверить суммы, которая позволила бы ему вести торговлю подобающим образом. Разумеется, тут уж Антош с радостью согласился, обещая работой восполнить скромный свой вклад, и обещание его было охотно принято.
Только теперь Антош оказался в своей стихии. Дорожное раздолье было ему больше по душе, чем ограниченный мирок усадьбы. Его ум в новой, более свободной обстановке отшлифовался, обрел еще большую проницательность, кругозор его расширился, он стал судить о вещах глубже и беспристрастней. Все видел, все слышал, все ловил буквально на лету, и приобретенное умел использовать мгновенно, к месту и с наибольшей пользой. Вскоре Антош стал главой и душой товарищества, которое благодаря его влиянию и усилиям теперь преуспевало во всех отношениях. Лошадники без тени зависти признавали, что с его помощью дела товарищества заметно пошли в гору. Антош вел себя скромно, обходился с каждым дружески, с охотой подчинялся всякому более удачному предложению и вместе с тем, если считал нужным, твердо умел настоять на своем. Неудивительно, что все его полюбили. Хотя в росте доходов товарищества самая большая заслуга обычно принадлежала ему, он довольствовался самой малой долей; каждый видел, что он больше печется об общей выгоде, чем о собственной. Отчетность он вел образцово, когда ехал куда-нибудь по делам товарищества, записывал каждый истраченный крейцар; никто не умел обойтись такой незначительной суммой, какой обходился он. Во время этих поездок он и на еду тратился куда скромнее, чем когда ездил на свои средства. Компаньоны его действовали до этого прямо противоположным образом: если можно было расплачиваться из общей кассы, позволяли себе всяческие удовольствия и накупали во время поездок множество вещей, каких никогда не купили бы на собственные деньги. Пример Антоша устыдил многих, и они тоже стали ограничивать свои потребности самым необходимым. И вот, глядишь, бутылка вина, которую в прежнее время без зазрения совести включили бы в счет, оставалась невыпитой. Раньше такие путешественники потребляли изрядное количество вина и пива, а настаивать на том, чтобы они совершали свой путь, умирая от жажды, товарищество не имело права. Оно вообще не требовало такого воздержания ни раньше, ни теперь, и все же этот дурной обычай вскоре был изжит, что вдобавок ко всему принесло еще одну выгоду: с ясной головой легче было вести счет деньгам. Теперь уже не обнаруживалось столько просчетов, как прежде, а ведь частенько, бывало, подведение торговых итогов заканчивалось ссорами. Исподволь Антош учил своих друзей истинному пониманию гражданского долга, убеждал их в том, что общие интересы всегда важнее собственных, а злоупотребление общественным доверием или неумение оправдать его — величайший грех. Правда, взгляды Антоша на честь и долг порой казались компаньонам чересчур строгими; в глубине души они не раз называли его сумасшедшим, особенно если эти взгляды вступали в противоречие с их собственными интересами. Но вслух ничего не решались возразить: слишком хорошо было известно, сколь полезна всем им его неподкупная честность. Именно за это качество они единодушно избрали Антоша казначеем, доверив ему распоряжаться общей кассой. Теперь каждый мог, когда вздумается, заглянуть в счета и узнать, как идут дела товарищества. А это было для них чрезвычайно важно! Антош завел в отчетности неукоснительный порядок и в любой момент мог с точностью до геллера сказать, кому что причитается и с кого еще нужно дополучить, какая сумма отдана в долг, какие расходы и когда предстоят.
Товариществу теперь стали охотнее предоставлять кредиты. Люди сами приходили к Антошу, предлагали ему деньги и были рады, если он принимал их под самый умеренный процент. Каждый был убежден, что так деньги будут помещены надежнее всего. Заметно стали меняться и работники, которых в большом количестве держало товарищество. Раньше это был сброд, оборванцы, пользовавшиеся дурной славой, опустившиеся, редко когда трезвые. Кто не имел к ним прямого дела, предпочитал лишний раз с ними не сталкиваться. Трактирщики радовались, как только за ними закрывалась дверь, хотя выручка с их появлением сильно возрастала. Антош присматривался к работникам с особым вниманием. В поездках за лошадьми он усаживал их в трактирах рядом с собой, не позволял наливать себе чаще, чем им, всегда ел то же, что они, не допускал, чтобы они, по своему обыкновению, забирались в какой-нибудь дальний угол играть в карты, заводил с ними разговор и нередко спрашивал у них совета. Чаще же расспрашивал их о домашних делах и сам давал им советы. Он так умел занять их интересной беседой, что они и не вспоминали о картах. Другие посетители трактира с напряженным вниманием прислушивались к его словам. Во многих селах он настолько близко сошелся с местными жителями, что трактирщики посылали за ним, едва заметив издалека его бричку. Люди оставляли все дела и спешили в трактир, чтобы поговорить с бывалым человеком. Работники, видя, что тот, кого все почитали главой товарищества, в отличие от своих предшественников, не ищет удовольствия в еде и питье, по его примеру стали воздержанней и скромней. А поскольку запросов у них теперь было меньше, отпала надобность тайком сплавлять на сторону овес и солому. Все время слыша от Антоша одни только серьезные речи, они постепенно утратили вкус к привычным для них грубым и сальным разговорам. А став разумнее, лучше и добросовестней выполняли свои обязанности. Вскоре Антош обнаружил, что они совсем изменились, и очень этому порадовался. Каждым своим поступком, каждым словом он стремился бросать в благодатную почву семя добра. Иных радостей для него теперь не существовало.
Но тщетно старался Антош заглушить гложущую сердце боль. Его не утешала даже мысль о том, что будущее его сыновей покоится теперь не только на материнском наследстве, но и на капитале, который нажит им самим. Он понимал, что скоро станет состоятельным человеком. В минуты уединения он погружался в лабиринт самых мрачных воспоминаний. Сны у него были беспокойные, грустные и всегда о былом. Он вспоминал свой дом, старую мать, сыновей, которых называл не иначе, как несчастными сиротками. Оставляя их жене, он приносил ей в благодарность за давнее прошлое самую большую жертву, на какую был способен, он не мог смотреть на чужих детей — всякий раз с трудом сдерживал слезы. Иногда им овладевала такая тревога за судьбу мальчиков, что он предпочел бы все бросить, поспешить к ним и отдаться на милость старостихи. Он оставил их матери, чтобы она не так остро чувствовала свое одиночество, но теперь это казалось ему не великодушием, а вопиющим легкомыслием. Мог ли он ожидать, что эта женщина, все приносящая в жертву своей страсти, научит их добру? Не постарается ли она настолько унизить его в глазах сыновей, что потом, когда они подрастут, он целиком утратит на них влияние? Не следовало ли ему снести все, только бы остаться рядом с ними?
