Радостные возгласы со всех сторон подтверждали, что петух не заслуживает снисхождения.

Когда шум несколько поутих, «патер» вытащил из кармана лист бумаги и со слезой в голосе сообщил согражданам, что осужденный, предчувствуя свою участь, мысленно заранее простился с жизнью, едва понял, что за ним пришли. В последние проведенные на свободе минуты он составил завещание и отказал по куску своего тела всем односельчанам, которым успел причинить столько огорчений.

Под новые долго не умолкавшие взрывы хохота «патер» принялся читать завещание пункт за пунктом. Как же тут не смеяться, если петух завещал свои шпоры крестьянину, прослывшему самым большим трусом, гребешок — соседу, о котором говорили, будто он причесывается лишь по престольным праздникам, перья — сыну нового старосты Томе, известному своей заносчивостью, а язык — кумушке, чей злой язычок не раз служил причиной деревенских ссор.

Те, о ком несчастный грешник вспомнил перед смертью, понятно, не спешили выразить ему свою благодарность. Сгрудившись вокруг «патера», они пытались стащить его с кадки. К ним присоединились родственники и друзья, и, вероятно, дело дошло бы до драки, если бы «черт» не застучал лучинами, которые держал наготове, а «комедиант» не зазвонил в колокольчик, висевший у его пояса. Ряженые предлагали почтенному собранию выдвинуть из своей среды кого-нибудь, кто взял бы на себя роль палача и отрубил осужденному голову.

Сообщение вызвало восторг. На недовольных цыкнули, заставили угомониться, и «патер» благополучно улизнул.

Музыканты снова заиграли, на этот раз — веселую польку, а парни стали тянуть жребий, кому первому идти на петуха. Самый длинный стебель вытащил из кулака Тома — тот самый, которому осужденный завещал свои перья.

По обыкновению задрав нос, он подошел к кадке, озираясь вокруг, чтобы удостовериться, восхищаются ли им люди. Бросил на кадку серебряный талер для музыкантов и взял саблю. «Комедиант» завязал ему глаза платком, а «черт», трижды обведя вокруг кадки, поставил прямо против петуха и отпустил.

Тома так гордо двинулся вперед, точно победа была ему обеспечена. С одного бока его сопровождал «черт», неустанно стуча лучинами, с другого шел «комедиант» и звонил в колокольчик. Оба то и дело перебегали Томе дорогу, чтобы сбить его с толку и заставить изменить направление. Однако парень не поддавался, шел прямо к петуху, словно заранее все отрепетировал. Зрители, как и сам он, уже думали, что выигрыш у него в шляпе, но вдруг «черт» еще раз перебежал ему дорогу. Тома заколебался, по ошибке свернул влево и с такой силой полоснул саблей по воздуху, что потерял равновесие и во весь рост растянулся на земле.

Нет нужды описывать, как все над ним потешались. Даже Антош не выдержал и улыбнулся. Сдернув с глаз платок, Тома увидел, что не только не отрубил петуху голову, но и забрел-то невесть куда. Он быстро вскочил на ноги и вылетел из круга, словно земля под ним горела.

После этого к кадке подошел другой парень и положил на нее серебряную монетку. Ему тоже подали саблю, завязали глаза и несколько раз обвели вокруг кадки. Чуть только его отпустили, он вихрем понесся на петуха. Антош не сводил с парня глаз.

Но уже на полдороге, как перед ним Тома, он сбился с верного направления и, держа саблю над головой, двинулся на людей. Пришлось «черту» схватить его, а то бы не миновать беды. Так и этот воротился ни с чем.

Вперед вышел третий парень, но и он не был счастливее предшественников, хотя зрители подбадривали его, советовали, куда своротить. И больше всех надрывался Антош. Он совсем ожил. В ту минуту ему казалось, будто он все еще свой среди этих молодых парней.

Советы не помогли. Едва парню завязали глаза, он растерялся, не зная, куда ступить, безнадежно запутался, вернулся к кадке и, полагая, что занес саблю над петухом, так замолотил по ней, что только щепки полетели. Этакими ударами можно свалить десяток лошадей, не то что петуха.

Четвертый и пятый парни оказались, насколько это было возможно, еще более неловкими. У Антоша даже горло заболело от выкриков и смеха.

Настроение зрителей все поднималось, а на кадке все росла горка денег для музыкантов. Но и день уже заметно шел на убыль. Холодный, резкий ветер подул с гор, к которым на черном коне приближалась ночь. Своим развевающимся синим плащом она уже покрыла долы и низины. Еще несколько шагов — и тень ее спугнет последние багряные отблески солнца, пламенеющие на горных вершинах. Однако зрители не придавали значения тому, что над их головами вот-вот сомкнется тьма. Никто не предлагал кончать игру, никто не пресытился зрелищем, не устал смеяться.

Многие давно уже оглядывались на Антоша, вспоминая времена, когда он принимал участие в этом состязании. Послышались голоса, что, мол, Антош мог бы заткнуть за пояс нынешнюю молодежь. Больше никто из парней не выражал желания выйти в круг, и люди стали подзадоривать Антоша — пусть и он попытает судьбу. Это же несмываемый позор для всей деревни, если музыкантам достанется живой петух и они, по старому обычаю, сварят его завтра с лапшой.

Антош долго отнекивался и даже сердился на самых ретивых крикунов. Но когда почти все соседи повернулись к нему, а трактирщик стал усиленно подталкивать его локтем — надо, мол, уважить народ, когда наконец кое-где послышались голоса насмешников, обещавших замолвить за Антоша словечко перед женой, чтобы ему не попало дома, тут он не выдержал, сбежал на луг, схватил саблю и, подобно своим предшественникам, с завязанными глазами отправился добывать лавры победителя. Но внутреннее возбуждение лишило его былой сосредоточенности, и рука его стала нетвердой. Он тоже сбился с пути и тоже, уже почти перед самым петухом, полоснул саблей воздух. Как и прочим, ему пришлось бесславно вернуться к кадке.

Злясь на себя, что поддался уговорам и ничего не добился, Антош стянул с глаз платок. Тут кто-то резко вырвал из его руки саблю. Он гневно оглянулся: кто это осмелился столь бесцеремонно с ним обойтись, но когда увидел еще одного участника игры, гнев его уступил место удивлению. Пока «служка» завязывал очередному палачу глаза, тот держал саблю в руке, проверяя, достаточно ли она остра. Новый приступ бурного восторга овладел зрителями. Это был самый сильный из всех взрывов ликования, сотрясавших на протяжении того дня скалистые склоны гор и глухо замиравших в расселинах. Впрочем, и в этих радостных криках, и в смехе, и в немом изумлении Антоша, послушно уступившего место своему сопернику, не было ничего странного. Ведь новым героем… была девушка.

Антош не вернулся на холм к трактирщику, а остался возле кадки и следил за этой девушкой с не меньшим любопытством, чем все. Соперница его была стройна и высока ростом. Алый корсаж охватывал ее гибкий стан, черная юбка с золотой каймой опускалась до самых щиколоток, на голову был наброшен желтый шелковый платок. Но пышные, кудрявые волосы не умещались под ним, выбиваясь и сверху и снизу, и желтый шелк золотой полосой сверкал в волнистых прядях.

Девушка разрешила завязать себе глаза, но водить себя вокруг кадки не дала. Она сама раз двадцать повернулась на одной пятке. У каждого, кто смотрел на нее, закружилась голова, только у нее одной, похоже, не закружилась. Большими шагами она приближалась к петуху, ступая так твердо и уверенно, будто глаза ее вовсе не были завязаны. Не отклонилась с дороги ни вправо, ни влево, ничем не позволила себя сбить и запутать, хотя провожатые изо всех сил старались, чтобы и ее постигла неудача: кому же охота, чтобы женщина заткнула за пояс самых проворных парней.

Девушка остановилась прямо перед петухом, подняла саблю, несколько раз взмахнула ею над собой и одним быстрым движением срубила ему голову.

Ее ловкость была вознаграждена взрывом неописуемого восторга. Зрители хлопали в ладоши, размахивали платками и шапками, а «служки» уже тащили к победительнице кадку. С минуту она заставила их ждать, разыскивая в траве петушиную голову. Наконец нашла ее, насадила на саблю, вскочила без чей-либо помощи на кадку, подперла одной рукой бок, другую, с саблей, подняла высоко над головой, и так ее три раза обнесли вокруг луга.