— Не могу ни отговаривать тебя от твоих намерений, ни одобрить их, — сказала она собравшемуся уходить Антошу, — я всего лишь старая, темная женщина, а ты человек молодой, опытный, лучше меня знаешь мир и людей. Поступай, как велит тебе совесть. И да помогут тебе мои молитвы. Сама-то я придерживаюсь правила: что соединил бог, то человек в своем легкомыслии не должен разрушать. Но и в твоих словах немало истины. Поди, жена опомнится, когда увидит, что ты не намерен ей подчиняться. А для детей даже лучше, ежели они не будут каждый день слышать, как вы бранитесь. Ведь они многое уже начинают понимать. Под залог этого дома бери в долг сколько хочешь. Построил его твой отец, и тебе не нужно просить и оправдываться…

Антош заговорил со своей женой, лишь когда вся прислуга после обеда снова отправилась веселиться. В этот день старостиха услыхала от него совсем иные слова, чем накануне.

— Прикажи, чтобы для меня освободили среднюю горенку на галерее. Пусть служанка перенесет туда до вечера все мои вещи.

У старостихи перехватило дыхание.

— Тебе было бы неудобно каждый вечер взбираться наверх. Лучше я сам переселюсь туда.

От неожиданности старостиха утратила дар речи.

— Ты считаешь меня дурным человеком, а с таким человеком нельзя жить вместе. Я не ставлю тебе в вину тою, что ты сторонишься меня. Но и ты не должна сердиться, если я тебя сторонюсь, ибо и я тебя считаю женщиной жестокой и злой. Я бы с радостью навсегда скрылся с глаз твоих и взял бы с собой детей. Дойди дело до суда — их оставят мне, ведь у нас мальчики. Но я не хочу, чтобы люди показывали на них и на их мать пальцем. И решил поступить иначе. Так нам обоим будет лучше и дети меньше пострадают. Постараюсь осуществить свое намерение как можно скорей. Об остальном ты узнаешь позже.

Произнеся эти слова, Антош осторожно отстранил с дороги остолбеневшую старостиху и ушел из дому.

Если бы Антош видел, в каком отчаянии опустилась старостиха на колени, с какой душевной мукой заломила руки, как зарыдала, извиваясь на полу, он, быть может, вернулся бы к ней. Но он хорошо сделал, что не вернулся. Старостиха недолго оставалась бессильно распростертой на полу. Слезы в ее глазах и сердце вскоре высохли. Отчаяние уступило место злобе, боль — ненависти, и от прежней любви осталась одна лишь разрушительная ревность. Старостиха начала ревновать со скуки, своевольно играла этим чувством, чтобы подразнить мужа, и вот теперь ревность отомстила ей, поглотила счастье. Самые противоречивые страсти бушевали в ее груди. Чудо еще, что ее рассудок не помутился окончательно. Но гордыню этой женщины ничто не могло сокрушить. Антош отрекался от нее, словно бы из милости отдавал ей детей в не выставлял ее на посмешище людям, чего она боялась пуще всех смертных грехов. Он щадил ее — будто делал одолжение, а она не смела с презрением отказаться, ей приходилось принимать его благодеяния из страха перед мнением посторонних. Но это лишь сегодня! Она еще заставит его вернуться к ней и раскаяться! Даже если ради этого надо погубить свою душу. Старостиха не могла думать ни о чем, кроме своего грядущего торжества над Антошем, упивалась будущим его унижением и своей местью. Ни проблеска нежности, ни одной мысли о примирении, ни тени печали и сожаления по поводу содеянного не было в ее душе.

Выйдя из дому, Антош направился в трактир, к новому старосте.

— Мне нужно немедля раздобыть для одного из моих подопечных пятьсот гульденов, — сказал он трактирщику. — Жене я не хочу об этом говорить, мы с ней немного повздорили. Вот я и пришел к вам за помощью. Само собой, ручаюсь за возврат долга с процентами. Дайте мне бумагу и чернила, я напишу это черным по белому.

Трактирщик охотно принес из соседней комнаты мешочек с деньгами. Он рад был услужить уважаемому в округе человеку, да еще и родственнику, и даже отказывался от расписки, но Антош настоял на своем: прежде чем он завязал монеты в платок, трактирщик должен был принять от него письменное подтверждение о занятой сумме.

— Если что со мной случится — ведь все мы под богом ходим, — добавил Антош с задумчивой улыбкой, — не предъявляйте расписку жене. За этот долг ручается моя мать — примерно столько и стоит ее лачуга. Давайте я внесу это в расписку.

Трактирщик опять отнекивался, принимая слова Антоша за шутку. Тем не менее Антош взял перо и добавил к расписке еще и это условие. Трактирщик уже начинал всерьез сердиться, но Антош, откладывая в сторону перо и поднимаясь из-за стола, облегченно вздохнул.

— Что такое? — удивился он, обводя взглядом залу. — Почему у вас сегодня ни души?

Трактир и в самом деле словно кто вымел. В зале не было ни одного посетителя.

— Будто бы вы не знаете? — в свою очередь, удивился трактирщик. — Ведь сейчас за околицей рубят голову петуху! Разве в трактире кого удержишь! Вся деревня давно там. Когда вы ко мне вошли, я как раз одевался, пойду, думал, погляжу. Идемте, развлечетесь немного, а то вы сегодня вроде бы не в себе, точно друга схоронили. Вчера мы напрасно ждали вас на танцы. И что это старостиха никак не оставит вас в покое! Такого мужа, как вы, днем с огнем не сыскать. Пора бы ей образумиться, кажись не молоденькая…

Антош ничего не ответил, но пошел вместе с трактирщиком. Он совсем забыл, что в этот день устраивается игра, которой люди в Ештедском крае с нетерпением ждут целый год, наперед гадая, кто будет победителем.

Когда трактирщик с Антошем добрались до большого луга за околицей, где обычно рубят голову петуху, там уже собралась празднично разодетая толпа, сквозь которую невозможно было протолкаться. Пришлось им подняться на склон возвышавшегося над лугом холма. Мысленно Антош был бесконечно далек от всего, что происходило вокруг, но даже он, услыхав радостное «Идут! Идут!», стал внимательно следить за происходящим.

Раньше и он, бывало, вместе с другими парнями принимал участие в этой игре. Несколько раз подряд ему удавалось отрубить петуху голову и получить от каждой девушки по красивому платку, принесенному для будущего победителя. Однако позднее он уже сторонился таких забав. Жене не нравилось, что девушки желали ему победы больше, чем другим, и вдобавок могли без зазрения совести глазеть на него. Она не терпела ничего подобного, и Антошу пришлось подчиниться.

И сегодня девушки обступили луг, у каждой в руке был прутик с ярким платком, развевающимся, как маленький флажок. Девчата размахивали этими флажками, приветствуя диковинную процессию, двигавшуюся от деревни к лугу.

Двенадцать крепких мужчин толкали тачку, делая вид, будто у них еле хватает на это сил, хотя на тачке только и было груза, что черный петух, привязанный к колышку. Петух яростно хорохорился и отчаянно кукарекал. Куртки, штаны и шапки на мужчинах были яркие: половина — одного, половина — другого и притом самого кричащего цвета. Еще шестеро мужчин шли перед тачкой. Один из них, одетый, как и те, что толкали тачку, нес фонарь без стекла, в котором горела сученая кудель. Огонь поминутно гас и приходилось зажигать снова. Другой мужчина был наряжен патером, третий — чертом, четвертый — бродячим комедиантом, а два последних — церковными служками. За тачкой шел деревенский оркестр. У музыкантов кафтаны были вывернуты наизнанку, а фуражки надеты задом наперед. Играли они траурный марш.

Сделав еще один крюк и часто останавливаясь, процессия добралась наконец до луга. Там она была встречена смехом и ликованием нетерпеливых зрителей. На краю поля стояла ярко-красная перевернутая кадка, на ней лежала сабля. Музыканты встали по одну сторону от кадки, все прочие — по другую. «Служки» сняли петуха с тачки, вышли с ним на середину луга и крепко вбили в землю колышек, к которому был привязан горластый узник, так что голова петуха теперь приходилась над самым колышком. Затем вернулись к своим сотоварищам.

«Патер» взобрался на кадку, как на церковную кафедру. Снова послышался смех, потому что парень, переодетый священником, пользовался славой самого беззастенчивого зубоскала во всем графском владении. С серьезной миной и скромно опущенным взором произнес он трогательную речь, то и дело прерываемую взрывами хохота. Начал с пространного вступления, а затем возвестил почтенному обществу, что петух, в течение года совершавший один за другим вопиющие грехи, как-то: участие в кровавых драках, беспримерная лень, привычка драть горло и, наконец, многоженство, сегодня предстанет перед судом и, ежели многоуважаемые слушатели вынесут смертный приговор, будет казнен, чтобы другим было неповадно.