Сам Бешт по своим воззрениям стоял очень близко к этой темной и легковерной массе. Это происходило не от его недостаточного духовного развития (ибо во всем, что касалось религии, Бешт, несомненно, был очень сведущ и мог перещеголять любого богослова), а исключительно оттого, что он сознательно выработал в себе такие воззрения. То, во что масса верила бессознательно, он возвел в систему и верил в это сознательно…
В Польше издавна существовал особый класс чудотворцев-знахарей, которые были известны в народе под именем Баале-Шем, то есть «действующие именем Божиим». Специальностью их было лечить всякого рода болезни, которые тогда приписывались действию злого духа, вселяющегося в «одержимого» субъекта. Обыкновенные болезни они лечили посредством амулетов («камеос»), то есть кусков пергамента, на которых писались разные таинственные формулы и которые обыкновенно вешались пациенту на шею, а также посредством трав, курений, заговариваний и нашептываний; трудные же болезни, и в особенности умопомешательство, они лечили посредством громких и торжественных заклинаний, имевших целью изгнать «злого духа» из больного субъекта…
За ремесло чудотворца-целителя взялся и Бешт в начале своей публичной карьеры — и прозвище Баалшем, данное ему еще при жизни, осталось за ним навсегда. Известно, что Бешт не было фамильным прозвищем основателя хасидизма (фамилий тогда еще между евреями и не было), а составляет сокращенное выражение слов «Баал Шем Тов» («добрый чудотворец»; подчеркнутые начальные буквы этих слов: БШТ, согласно еврейской вокализации, составляют слово «Бешт»). Это сокращенное прозвище стало употребляться в литературе лишь после смерти Бешта; при жизни же он был всем известен под именем Израиль Баалшем или Баалшем Тов, каковым именем он и подписывался под некоторыми документами, дошедшими до нас от него…
Самым обычным способом лечения у Бешта была, по-видимому, раздача амулетов. На маленьком куске пергамента писалось имя пациента и его матери, а затем шел ряд таинственных формул, писавшихся особым кудреватым шрифтом и заключавших в себе имена разных ангелов, злых духов, заклинания и непонятные для непосвященных сочетания букв. Кусок пергамента вделывался обыкновенно в жестяную рамку, наглухо закрытую, к рамке прицеплялся шнурок — и чудотворный талисман в таком виде носился на шее под исподним платьем. Амулеты брались для самых разных случаев, большей частью они служили не средством лечения, а средством предохранения от той или другой болезни. Их брали для новорожденных — чтобы обеспечить им безболезненный рост, для рожениц — чтобы предохранить от послеродовых болезней и нечистых сил, окружающих их постель, для перепуганных, для меланхоликов, для страдающих бессонницей, вообще для всех видов нервных расстройств, где предполагалось действие нечистой силы. Писание амулетов было очень распространено во времена Бешта…
Бешт в качестве чудотворца стал разъезжать по разным городам. Район его деятельности был весьма обширный; чаще всего мы встречаем его в Заславе, Немирове, Баре, Полонном, Тульчине, Каменке, Хмельнике, Белой Церкви, Шаргороде, то есть преимущественно в Подолии и Волыни…
Но когда улучшившиеся обстоятельства дали ему возможность зажить более оседло, он поселился с семейством на постоянное жительство в одном городке, в котором провел последние — и самые деятельные — двадцать лет своей жизни. То был город Меджибож[74], всего в нескольких милях от Брод. Бешт поселился в этом городе, по-видимому, около 1740 года и прожил в нем до самой смерти своей в 1760 году. С этих пор имя «Меджибож» неразрывно связано с именем Бешта, который в XVIII веке был известен под именем как Израиля Баалшема, так и Израиля Меджибожского. Он (Меджибож) становится центром, притягивающим к себе со всех стран массу просителей, поклонников и пилигримов, и вместе с тем центром тесного, хотя и не малочисленного кружка сподвижников и учеников, которые окружали Бешта в последние 15–20 лет жизни, а по смерти сделались самыми ревностными апостолами почившего учителя, самыми энергическими распространителями его учения…
Вообще, Бешт стремился к облегчению и упрощению необыкновенно сложной религиозной практики. Он хотел сделать свое учение общедоступным учением мирян и темной трудовой массы…
В личной свой жизни Бешт также имел много общего с еврейским простолюдином того времени, с которым он всячески братался, несмотря на свое влиятельное положение. «Он часто расхаживал по улицам и базарам с длинным чубуком во рту, останавливался и разговаривал даже с прохожими бабами», — пренебрежительно рассказывает о Беште один современник. Он любил по временам и выпить и, по свидетельству его легендарного биографа, мог пить самое крепкое вино, и в значительном количестве, нисколько не пьянея от этого…
Бешт, судя по имеющимся данным, не был богатым человеком, и даже часто нуждался, несмотря на то, что зарабатывал деньги в качестве составителя амулетов и знахаря. Но тем достатком, который он имел, а также своим общественным влиянием он часто пользовался для облегчения участи нуждающихся. Так, он нередко выкупал бедных арендаторов, которые, вследствие несвоевременного внесения арендной платы, попадали в заточение, в цепи и всячески истязались по панскому приказанию…
А вот часть беседы Бешта с Машиахом (Мессией): «И спросил я Мессию: „Скажи мне, господин, когда же явишься ты?“ И отвечал мне Мессия: „Вот тебе знак: когда станет известным учение твое, и откроется взорам мира, и разольются клады мудрости твоей, коей я обучил, а ты постиг, и когда прочие люди сумеют совершать такие же таинства, как ты, — тогда исчезнут все полчища нечистой силы и настанет время великого благоволения и избавления“» (Бешту было видение).
Напоминаю, что пока в Меджибоже чудодействовал Бешт, в Париже Дидро издавал «Энциклопедию». Как видите, между совпадающими по времени событиями, происходящими в Европе, может быть «дистанция огромного размера».
А теперь о главном сопернике Бешта и его младшем современнике, неукротимом враге хасидизма, Виленском Гаоне (мудреце), призвавшем очистить «божий виноградник — дом Израиля — от терниев» и преследовать хасидов беспощадно.
Из статьи И. Цинберга
«Предтечи еврейского просвещения в России»
Илья Гаон стоял на водоразделе двух течений: суровый фанатик и ревностный поборник старины, он в то же время являлся во многих областях убежденным новатором. Этот великий талмудист и ярый защитник застывшей обрядности был также одним из родоначальников просвещения и распространения светского знания среди северо-западного еврейства…
Его огромный авторитет являлся надежным щитом для всех, чей пытливый ум стремился к усвоению светских наук, чья душа не находила удовлетворения ни в каббалистической мистике, ни в сухой схоластике. И все эти лица группировались вокруг Гаона, признавая его центральной фигурой, великим учителем; к нему были устремлены взоры даже тех из них, которые жили вдали от Вильны, куда они совершали паломнические поездки и считали величайшим счастьем, когда им удавалось беседовать с великим отшельником…
В 1745 году Илья Гаон вернулся в Вильну (из путешествия по Германии), где и прожил до самой смерти. Не интересуясь никакими мирскими делами, он всю свою жизнь посвятил всецело науке. Его трудолюбие было изумительно. Отдавая сну не больше двух часов в сутки, он неизменно сидел, облаченный в талис и тефилин, погруженный в научные занятия. Чтобы не отвлекаться, он и днем занимался при искусственном свете, закрывая ставни…
Несмотря на затворническую жизнь и нежелание публиковать при жизни свои произведения, он вскоре приобрел славу величайшего авторитета своего времени по талмудическим вопросам и стал как в ученом мире, так и в народной массе символом огромной эрудиции и исключительной праведности…
Совершенно небывалым для той эпохи являлось также убеждение Ильи Гаона, что для изучения богословской науки необходимо знание не только еврейского языка, но и светских наук. Видя в Торе кладезь всякой мудрости, он указывал, что науки являются необходимым и законным дополнением к ней, так как без знания таких наук, как астрономия, география, математика, медицина и проч., многие вопросы, о которых трактуют Библия и Талмуд, остаются непонятыми. «Каждый пробел в области светского знания, — говорил он, — влечет за собою в десять раз больший пробел в знании Торы…»
