В сельской местности крупная еврейская аренда, случавшаяся в старые «допотопные» времена, теперь почти совершенно исчезает[51]. Евреи уже почти не арендуют имений. Этим теперь занимаются небогатые шляхтичи, беря в аренду у магнатов села. Это уже и называется не аренда, а по-благородному — «посессия» или «державица». Слово «аренда» сохраняется для обозначения мелкой аренды: кабака, рыбного пруда и т. д. Этим евреи и занимаются, арендуя это уже у посессоров или у владельцев имений. Нелегко живется этим мелким арендаторам-евреям. Уплатить в срок оговоренную в контракте сумму очень нелегко, а когда это не удается, еврея ждут большие неприятности. Правда, обычно не выгоняют — «хазака»! (см. главу VIII). Но могут выдрать — ищи управу на пана. Могут арестовать (это обычно предусматривалось условиями контракта) и держать в очень скверных условиях, пока долг не будет выплачен. На практике, обычно, жида арестовывали, если были взрослые дети, которые могли заменить отца — чтобы простоя в корчме (или еще где-то) не было. А если дети были еще маленькие, то их и хватали. Но кажется, арендаторам жилось все-таки сытнее, чем несчастным ремесленникам[52].
Любопытно и вот что. В хозяйственной жизни того времени евреи все чаще выступают не как заимодавцы, а как должники. И чем дальше, тем больше растет задолженность евреев христианам. Может, тут сказывалось и то, что евреям в той обстановке было труднее взыскать деньги с должника, и они предпочитали уже их не ссужать. Но главное — это была прогрессировавшая бедность евреев.
Лирическое отступление
Это явление — еврейские долги христианам — было известно издавна и отнюдь не специфично для Польши. Христиане, в частности, охотно подключались таким образом к еврейскому ростовщичеству. Напрямую заниматься этим делом среди своих единоверцев им часто было неудобно из-за церковных запретов и морального осуждения. На западе это приводило, между прочим, к тому, что всякого рода погромы и изгнания евреев били и по христианским предпринимателям: «мертвец не платит процентов». Все же в былые времена, как правило, христиане были много больше должны евреям, чем евреи христианам. В Речи Посполитой в XVIII веке это положение переменилось.
В то «послепотопное» время уже началась эмиграция евреев из Польши. Но Америка в «допароходное» время была еще бесконечно далека, страны Востока явно шли к упадку, а в Европе евреев не жаловали. Так что эмиграция тогда была «капельной».
Глава XXIX
Кто виноват?
Евреи или все-таки не они?
Польская интеллигенция (происходившая в основном, как я уже говорил, из шляхты) не могла не видеть упадка страны. С Польшей в мире считались все меньше. Прошли времена, когда от позиции Речи Посполитой зависело, падет ли Вена. Теперь Польша, все еще обширная, была слабым государством, в дела которого все чаще и все грубее вмешивались соседи. Слабость эта происходила, среди прочего, и от военно-технической отсталости. В XVII веке на полях сражений господствовала конница. В XVIII веке царицей полей стала пехота. Ружья стали лучше, дальнобойнее, скорострельнее, к ним прикрепляли штыки, и пехота стала главной силой армии. А Польша все еще надеялась на конницу — шляхтичи и слышать не хотели о пехоте как главном роде войск. И не было сильной центральной власти, которая реформировала бы отсталую польскую армию.
Лирическое отступление
Усовершенствование ружья в начале нового времени вызвало; тогда не меньшую революцию, чем изобретение танка в XX веке. Началось с постепенной замены ружейного фитильного замка кремневым во второй половине XVII века. Это увеличило и скорострельность, и надежность — ружье теперь меньше боялось сырой погоды. К началу XVIII века замена завершилась. Не меньшее значение имело изобретение в конце XVII века штыка (приписывается выдающемуся французскому военному инженеру Вобану). Штык был вещью заметной и легко изготовляемой, так что уже в начале XVIII века он широко распространился в европейских армиях. Получив штыки, пехота стала гораздо энергичнее ходить в атаку. В Западной Европе сторонником штыковой атаки был прусский король Фридрих Великий, а в России — Суворов. Известно его изречение: «Пуля — дура, а штык — молодец». Военное значение казаков стало падать с начала XVIII века. Казаки, как и вообще кавалерия, употреблялись теперь больше как вспомогательная сила — для разведки, преследования разбитого врага и т. д. «Самодержавной царицей полей» на века стала регулярная вымуштрованная пехота, то есть хорошо обученная маневру, частой стрельбе залпами и штыковому бою. Этой-то пехоты и не хватало больше всего в XVIII веке армиям отсталых стран, продолжавшим воевать по-средневековому. Турки, еще в XVII веке столь грозные, теперь были вечно биты — ни дикая степная конница, ни янычары, когда-то непобедимые, не могли противостоять по-европейски обученному войску. В других странах разница была еще разительнее. В Индии, например, давно знали огнестрельное оружие и еще в конце XVII века успешно противостояли европейцам в случае войны. Но в XVIII веке армии местных князей бежали от европейских войск, в десять раз уступавших им по численности.
В тогдашней Польше дело обстояло немногим лучше, чем в странах Востока. Нужна была, как сейчас бы сказали, перестройка. Но даже понять это в таких странах оказывалось непросто, а тем более — осуществить.
Об экономике мы уже говорили — Польша превратилась в аграрно-сырьевой придаток Европы и почти совершенно не развивалась, в то время как остальные европейские страны шли вперед. Дефицит торгового баланса стал в Польше хроническим явлением при том, что импорт носил исключительно потребительский характер — это были предметы дворянского обихода. В Европе в середине XVIII века относились к Польше как к какому-то анахронизму вроде Крыма.
С середины 60-х годов XVIII века в Речи Посполитой имели место попытки экономических реформ петровского типа. Они, по большому счету, не удались. «Голландию в Гродно» не построили. Не хватило ни лично Петра, ни абсолютизма как такового, ни времени. Провалилась и попытка либеральных реформ. Проекты эти, направленные на частичное улучшение положения крестьян путем ограждения их от произвола помещиков, были раздавлены шляхетским горлопанством на сеймиках и Сейме 1780 года. Некоторые, хотя и довольно скромные, успехи были достигнуты в области образования — на дворе все-таки стояла эпоха Просвещения.
Кто же был виноват в упадке страны? Для очень многих ответ сомнений не вызывал — евреи. Ибо еще раз повторяю: чем хуже шли дела у Польши, тем сильнее становился польский антисемитизм.
Наступление на евреев шло с двух сторон. Во-первых, традиционные ритуальные обвинения в употреблении христианской крови для выпечки мацы, в осквернении гостии. Это все было известно со средних веков. Такие обвинения временами выдвигались против евреев и в дни величия Речи Посполитой. Но тогда власти это пресекали. А теперь и антисемитизм рос, и власти почти исчезли. Так что антисемитски настроенная часть духовенства смогла действовать. И вот за 25 лет (с 1736 по 1761 год) пять раз возникали дела о ритуальных убийствах, причем в четырех случаях обвиняемые евреи были казнены. Евреи обратились за помощью в Рим и получили помощь — от Папы пришло не только послание, оправдывающее евреев, но и указ нунцию (папскому послу) противодействовать этим обвинениям[53]. Если бы не это…[54]
А вот из-за папской защиты, да и из-за сменившейся моды, пришлось антисемитам искать другие пути. Тут надо кое-что пояснить.
В Европе в XVIII веке наступила эпоха Просвещения. Коротко говоря, это значит, что средневековое мракобесие из моды вышло. А в моду вошли науки и разговоры о них. При этом люди были настроены оптимистически, наивно полагая, что рост образования и культуры искоренит жестокость, улучшит нравы и т. д. Хотя были отдельные умники, которые в этом сомневались, но в целом европейское общество верило в пользу научных знаний и приветствовало рост светского образования. Сторонником просвещения был и защитивший евреев папа Бенедикт XIV. Ритуальные наветы казались культурным людям таким же анахронизмом, как и вся Польша. Евреи живут не в вакууме. Их захватывают те же идеи, что и прочих. В XVIII веке берлинский еврей Мендельсон (дед композитора) считался признанным главой еврейского Просвещения[55]. Он полагал, что о ритуальных наветах нечего и говорить — они уходят в прошлое. И если где еще и случаются, то только в такой варварской стране, как Польша (Мендельсон был наивно оптимистичен, как и все просветители). Что же нуждалось в разъяснении, как он считал — это экономическая роль евреев. Ибо поговорить о том, что «евреи хлеба не сеют», любили уже тогда, притом по всей Европе. В конце концов привилась эта мода и в Польше. На евреев и там стали нападать за их экономическую вредность. Но, по крайней мере, выглядело это современнее, чем кровавый навет. И что бы ни делал еврей, все оказывалось плохо для Польши. Хлеба не сеет — плохо. Ремеслом занят — еще хуже: от конкуренции с ним разоряются польские ремесленники. И евреи же виноваты в технической отсталости Польши (похожее говорили и в других странах, где возникали трудности у ремесленников). То же и о торговле. Все в Польше были уверены, что еврейский купец просто обязан довольствоваться меньшей прибылью, чем христианский. Но так как в силу этого людям именно с евреем было выгодно вести дела, подымался крик, что христианских купцов душит еврейская конкуренция. Но уж кому доставалось больше всех — это корчмарю-еврею. Его обвиняли во всех смертных грехах. И люд он споил, и зерно на алкоголь переводит, что в неурожайные годы очень ухудшает положение (а бывали такие годы нередко, ибо при тогдашней примитивной агротехнике малейшие природные отклонения вызывали беду), и паразит он, и т. д., и т. п. До совершенства этот образ позднее доведен Гоголем — бессмертный Янкель в «Тарасе Бульбе». И не вспоминали люди, что там, где евреев нет, пьют не меньше. Что до 30–40 % дохода с имения приносило пану именно «право пропинаций», то есть, проще говоря, ему платил еврей, арендовавший шинок. И никто из шляхты этими деньгами не брезговал. Я осмелюсь отослать читателя в связи с дальнейшим развитием этой темы к моей книге «Беспокойные герои».
