И это еще больнее ударяет по сознанию. Почему Софи не хотела? Она не хочет ребенка? Или боялась, что я отправлю ее на аборт? Любой из этих вариантов мне не нравится, поэтому я заговариваю первым.

— Почему ты не сказала мне?

— Я хотела, — она кивает. — Но ты сегодня сказал, что между нами все кончено, и…

Она замолкает. Я же чувствую себя мудаком. Тем, из-за кого плачут девушки, и тем, кого ненавидят отцы.

— Я не хотела, чтобы мы продолжили отношения только из-за ребенка. Не хотела жалости, — обреченно произносит Софи. — Я бы уехала и…

— И я бы не узнал, да?

— Да! — выдает она в сердцах, а на ее глаза наворачиваются слезы. — Я не хочу растить ребенка с тем, кому не нужна. Ты же ее любишь, думаешь, я не вижу?

Софи плачет. Я никогда не видел ее рыдающей, даже расстроенной и то редко. Она была любящей, внимательной и ненавязчивой. Удобной, вдруг резко осознаю я. Той, кто не вынесет мозг просто так. Я даже не помню, чтобы она жаловалась, что у нее проблемы.

И она права. Я люблю Марину. Не просто что-то чувствую, а именно люблю. Вопреки тому, что считал ее той, кто изменил мне. Вопреки тому, что мы три года не виделись, чувства все еще живы во мне. Мне становится не по себе оттого, что Софи это поняла, а я… я только после того, как она произнесла это вслух.

— Соф… — Я подхожу к ней и обнимаю ее за плечи, притягиваю к себе и просто держу в своих объятиях.

Это ей нужно. Да и мне тоже. Чтобы понять, что между нами не больше, чем дружба. И так уже давно. Не сегодня и не вчера. Даже физиологии и той нет.

— Я не знаю, что делать, — сквозь слезы шепчет она. — Не знаю. Родители меня не примут, если я скажу, что беременна и у меня никого нет.

— У тебя есть я, — совершенно серьезно произношу я. — Замуж не предложу, но о ребенке заботиться буду, и вообще, — пытаюсь выдавить из себя улыбку, — как я могу отказаться от своего малыша?

Она отстраняется, чуть отходит и обхватывает себя руками. Я не понимаю ее состояния. Она то ли расстроена, то ли полностью разбита.

— Я не уверена, что ребенок твой.

Мне кажется, что послышалось. Она не могла это сказать. Игра слов или воображения, не больше. Но Софи действительно произносит это, а после сумбурно начинает рассказывать:

— Мы случайно познакомились уже тут. Я переспала с ним, потому что захотела. У нас вроде как свободные отношения. Ты же гулял, где хотел.

Я действительно гулял, с друзьями, но не с другими девками. Мне хватало Софи. На меня могли вешаться, но если мне хотелось с кем-то переспать, то я ехал к ней, потому что мы вроде как в отношениях. Я не начинаю говорить это и просто продолжаю слушать.

В ходе тирады Софи я понимаю лишь то, что она отчаялась, потому что ей не хватало внимания. Моего внимания. Ласки, любви и нежности. Я брал, но не отдавал ничего взамен, и она пошла искать того, кто даст.

— Имя его знаешь? — уточняю.

— Олег, — сквозь слезы произносит Софи. — Мне так стыдно, Глеб! Я же люблю тебя!

И вот после этих слов я чувствую себя еще хуже. Потому что не могу ответить тем же и никогда не мог. Софи это знала, но любила. А я теперь не понимаю, как выпутываться из ситуации. Если ребенок мой, я обязательно помогу ей, а что, если нет?

Через час, когда Софи засыпает, я собираюсь и уезжаю. Просто потому, что мне нужно проветрить мозги и подумать. Перед сном она просила не покидать ее, потому что ей страшно и она запуталась. Я бы и не смог.

Приезжаю я к набережной. Долго сижу у воды и пытаюсь понять, как быть дальше. Я запутался, но одно понял точно: я люблю Марину. И не могу позволить ей быть с Мишей. Она ведь тоже что-то чувствует ко мне, я знаю это, вижу по ее глазам, по взгляду, которым она часто смотрит на меня, и по реакции. А еще Софи. Я не могу ее оставить, потому что ребенок может быть моим. Жениться я не стану, но воспитать обязан. Так поступают взрослые ответственные мужчины, а мне вроде как уже достаточно лет, чтобы перестать играть в песке и начать оглядываться вокруг.

Ближе к полуночи я уезжаю с набережной и сам не понимаю, как оказываюсь около подъезда Марины. Ее окна я нахожу сразу. Там горит свет, а это означает, что она не спит. Выхожу из машины, вдыхаю холодный воздух и иду к подъезду.

Я не хочу думать сегодня.

Я хочу сказать ей, что чувствую, рассказать о любви, дать понять, что три года назад я был придурком, который видел лишь себя и боялся. Да, я до жути боялся предательства, боялся сильной любви и чувств, что сжигали меня. Марина сжигала. Она отдавала и дарила столько, что я едва мог ответить тем же. Страх сковывал меня до тех пор, пока мы не расстались. Потом была только боль. Сильная, почти невыносимая.

Я взбираюсь по ступенькам, звоню в звонок и жду. Разговор обещает быть долгим, потому что я хочу попросить у нее прощения. За то, что засомневался. И за то, что три года она была одна. Правда, прощение застревает в горле, когда дверь открывает Миша в одном набедренном полотенце.

Марина

Глеб стоит у двери и смотрит на Мишу с такой злостью, что мне становится страшно. Я делаю несколько шагов к ним, но останавливаюсь. Что я могу сделать, если завяжется драка? Не разнимать же их, в конце концов. Глеб скользит взглядом по мне, на несколько секунд задерживает его на моем лице, а после произносит:

— Отцу плохо, мама просит тебя приехать.

Я ожидала услышать что угодно, но только не то, что он произносит. Что значит плохо? Он поэтому ушел с поста и поставил на свое место сына? Из-за здоровья?

— Марина, что стоим! — Глеб проходит в комнату, обходя Мишу. — Собирайся, я отвезу тебя к родителям.

Я прихожу в себя. Разворачиваюсь и бегу в комнату, набрасываю на плечи пиджак и поворачиваюсь. В дверях стоит Глеб. Он прислонился к косяку и смотрит на меня так, что я начинаю сомневаться в правдивости его слов.

— Ты же не шутишь? — уточняю у него.

Он не отвечает, потому что как раз в этот момент в комнате появляется и Миша.

— Мариш, я с вами поеду? — осторожно спрашивает он.

Глеб закатывает глаза и усмехается, а я в этот момент жалею о том, что Миша такой мямля. Вот почему не зайти и не сказать твердо: “Поеду с тобой! Тебе ведь помощь нужна, поддержка!”

Он спрашивает!

И смотрит с надеждой, что я откажу.

Я перевожу взгляд с одного парня на другого и резко для себя понимаю, что никакой разговор с мамой мне не нужен. Я уже приняла решение.

— Не нужно, Миш, — освобождаю его от необходимости ехать со мной.

— Да и некуда. Я на спортивной, — комментирует Глеб, и я киваю.

— Закроешь дверь? — спрашиваю у Миши и протягиваю ему ключи. — Я заеду за ними завтра.

Он кивает и берет из рук связку. Провожает нас до двери. Даже не спрашивает, а что с отцом Глеба, хотя я почему-то все еще сомневаюсь, что что-то есть, просто… просто я не хочу больше разговаривать с тем, за кого собралась замуж. Не хочу слушать его слова о том, что мне нужно больше зарабатывать и это будет вполне логично в нашей ситуации.

Никакой нашей ситуации больше нет.

Мне сложно это осознавать, но с Мишей нам не по пути — ни сейчас, ни потом. Мы с Глебом выходим из подъезда, садимся в машину — спортивную, кстати, тут он не соврал, — трогаемся с места. На второй остановке понимаю, что едем мы не к маме, но ничего не говорю. Что-то подобное я и предполагала, но все равно поехала.

Я так устала.

Внезапно наваливается все, что уже прошло. Встреча родителей, Глеб с признаниями, Софи и то, как она, оказывается, влюблена в него, разговор с Мишей. Сейчас мне хочется стать маленькой девочкой, свернуться калачиком на кровати и лежать под теплым пледом, не думая о том, что будет дальше.

Теперь я вдруг понимаю, каково было моей маме, когда она забеременела, хотя ситуация у меня сейчас совершенно другая. Мама выстояла, не сломалась, оставила малыша. И пусть у них с Давидом все шло не по плану, но они обрели счастье.