— Много бы ты без меня нашел гнезд!

— Абель!

— Ага, узнал! — сердито сказал старик.

— Абель! Как я рад тебя видеть!

— Лежать! — прикрикнул старик на собаку, которая высунулась у него из-под полы обнюхать чужака.

Абель!

Брет никак не мог привыкнуть к мысли, что перед ним во плоти сидит человек, о котором он вчера читал в газете восьмилетней давности.

Видя, что Брет искренне рад встрече, Абель постепенно смягчился и признался, что узнал Брета издалека.

— Что, охромел?

— Да, прихрамываю.

— Сломал ногу?

— Да.

— Ну и ладно, ты, парень, никогда не был нытиком, — сказал Абель одобрительным голосом: дескать, сломал, так сломал, нечего об этом распространяться.

Брет сел на землю, оперся спиной о прочный забор, которым была обнесена каменоломня, чтобы овцы ненароком не упали в карьер, вынул портсигар и решил пока никуда дальше не ходить.

За следующий час он многое узнал о Патрике Эшби, но ничто из этого, что ему поведал Абель, не объясняло его самоубийства. Как и все, Абель был поражен смертью мальчика и отказывался верить, что тот наложил на себя руки. И сейчас радовался, что оказался прав.

Патрик никогда не был нытиком, даже если житуха совсем была невмочь.

Потом Брет проводил Абеля до купы буков и остался там сидеть, глядя вслед старику и собаке. После того, как они скрылись из вида, он еще долго сидел под буками, чувствуя, как в этом безлюдном месте, где слышался лишь шорох ветра в кронах деревьев, у него делается легче на душе. Потом он встал и пошел по зеленому склону вниз, пока не вышел на тропинку, которая вывела его назад к деревне.

Когда Брет спустился на дорогу, ветер донес до него знакомый звон железа, бьющего по железу. На секунду ему даже показалось, что он опять на ранчо Уилсона, что в горне краснеют угли, а за сараем — как ее? — Кора, ждет, когда он приберется в кузнице. Потом Брет вспомнил, откуда идет звон: вон из того домика у подножья холма. До вечера было еще далеко, и он решил пойти посмотреть английскую кузню.

Изнутри она мало отличалась от кузницы Уилсона, Только потолок был значительно ниже. Кузнец был один — его помощник наверняка был наемным работником и защищен законом о максимальной продолжительности трудового дня — и ковал подкову. Он кивнул Брету и продолжал заниматься своим делом Брет какое-то время молча глядел, как он работает, потом прошел в кузницу и стал качать меха. Кузнец поднял на него глаза и улыбнулся. Закончив подкову, он сказал:

— А я вас сначала против света не узнал. Очень рад опять видеть вас у себя в кузне, мистер Патрик.

— Спасибо, мистер Пилбим.

— Вы, вроде, ловчей обращаетесь с мехами, чем раньше.

— Мне пришлось довольно долго работать в кузнице.

— Да? Подумать только!

Кузнец вынул из горна раскаленную докрасна подкову и хотел заняться ею, но передумал и с ухмылкой протянул ее Брету. Тот принял вызов, взял молот и ловко выковал подкову. Мистер Пилбим, выступая в роли подручного, наблюдал за его действиями с критическим одобрением.

— Чудно! — сказал он, когда Брет бросил готовую подкову в ведро с водой. — Скорее уж ваш брат должен был бы добывать себе хлеб работой в кузнице.

— Почему?

— Да вы ведь никогда особенно не интересовались этим делом.

— А Саймон интересовался?

— Одно время его нельзя было выгнать из кузницы. Чего он только ни собирался выковать: от подсвечника до чугунных ворот для Лачета. Только ничего, помнится, не сделал, кроме крюка для ловли овец, да и то не очень-то хороший вышел крюк. Но в кузнице он околачивался целое лето.

— А которое лето, не помните?

— То самое лето, когда вы уехали. Я бы, может, и не вспомнил, которое, да только он был здесь — смотрел, как мы чиним колеса от телеги — в тот день, когда вы убежали. Я его вечером прогнал домой ужинать.

Брет стоял, разглядывая сделанную им подкову, а мистер Пилбим, видимо, решил, что пора и пошабашить.

— Надо бы ее повесить на стену, — сказал он, кивая на изделие Брета, — и под ней подписать: «Сделано Патриком Эшби». Хорошая работа. Лучше я и сам бы не выковал.

— Отдайте ее старому Абелю — пусть прибьет над дверью.

— Господь с вами, Абель железа в дом не допустит. Отпугнет его гостей.

— Дружит с домовыми, да?

— Послушать людей, так они ему стирают белье и убирают дом.

— С него станется, — сказал Брет. И пошел домой.

Значит, у Саймона есть алиби. Саймон в тот день на утесе не был. Он провел весь день в кузнице.

И никуда от этого не денешься.

По дороге домой Брет встретил возле выгонов Джейн. Ему показалось, что она специально его поджидала — зачем еще ей там околачиваться? Она разговаривала с Хани и ее жеребенком, и при появлении Брета не попыталась, как обычно, тут же удрать.

— Привет, Джейн, — сказал Брет и тоже остановился возле кобылы с жеребенком. Лицо у Джейн пылало, и она явно была сильно взволнована. Пусть соберется с духом.

— Ну что, пошли домой? Скоро ужин, — наконец сказал Брет, видя, что Джейн не в силах заговорить сама.

Девочка перестала гладить кобылу и решительно повернулась к Брету.

— Я хотела тебе что-то сказать. Можно?

— Тебе что-нибудь нужно?

— Нет-нет, ничего не нужно. Просто, когда ты приехал из Америки, я вела себя нехорошо по отношению к тебе и хочу извиниться.

— Ну что ты, моя девочка, — проговорил Брет. Ему хотелось прижать ее к груди.

— Я не то чтобы нарочно это делала, — продолжала Джейн, умоляюще глядя на него, — я просто… это потому что…

— Я знаю почему.

— Знаешь?

— Конечно, знаю. И вполне тебя понимаю.

— Правда?

— Ты была обижена за Саймона. Это говорит о том, что у тебя справедливое сердечко.

— Так ты принимаешь мои извинения?

— Конечно, принимаю, — с серьезным видом сказал Брет и протянул ей руку.

По дороге Джейн чинно шла рядом и, как взрослая, обсуждала, какую цену дадут на ярмарке за жеребенка Хани и как его надо назвать. Они так увлеклись, придумывая разные клички, что Джейн скоро забыла свое смущение, и к дому они подошли, весело и непринужденно болтая.

В дверях показалась Беатриса.

— Не очень-то вы спешите, ребятки, — сказала она, окинув их внимательным взглядом. — А ужин уже на столе.

Итак, Брет завоевал Лачет и расположение всех его обитателей — всех, кроме Саймона.

В воскресенье он пошел со всеми в церковь и героически вынес полуторачасовой обстрел любопытными взглядами. Кроме нонконформистов и трех детей, заболевших корью, в церковь явилось все население Клера. Беатриса даже показала Брету нескольких прихожан, которые по воскресеньям обычно собирались для молений в кирпичном сарае на другом конце деревни, но которые на этот раз решили смириться с ненавистным ритуалом и порядками английской церкви, чтобы самолично разглядеть восставшего из мертвых Патрика Эшби. Что касается ортодоксальных англичан, то и среди них в церкви были такие, которые не переступали ее порога с крестин своего последнего ребенка. Явилась даже Лана Адамс, которая, по общему мнению, не была ни в церкви, ни в молельне со времени своих собственных крестин, состоявшихся в кирпичном сарае лет двадцать тому назад.

Брет сидел на скамье между Беатрисой и Элеонорой, а Саймон — по другую руку от Беатрисы. Сандра и Джейн сидели за Элеонорой. Сандра упивалась всеобщим вниманием и с увлеченным видом пела гимны. Джейн взирала на прихожан с холодным неодобрением. Брет перечитывал надписи над урнами предков Эшби и слушал, как викарий тихим голосом потчевал жителей Клера очередной порцией абстрактных рассуждений. То, что он говорил, нельзя было назвать проповедью в обычном смысле слова. Скорее, он размышлял вслух. Если закрыть глаза, покажется, что сидишь в кресле перед камином и слушаешь его рассуждения. Брет вспомнил проповедников, служивших воскресные службы в приюте: одни громко взывали к Всевышнему, другие как бы беседовали с ним один на один, третьи разыгрывали целое представление, то повышая, то понижая голос, как декламаторы-любители, четвертые были с Богом вроде бы на ты и за руку, а пятые ломались и эстетствовали. Джордж Пек выигрывал по сравнению со всеми ними. Казалось, что он совсем не думает о себе, что в церковной карьере его меньше всего привлекает обязанность выступать перед паствой с амвона.