— Когда у вас состоялся этот фантастический разговор?

— Вчера вечером, в Бьюресе. Это все произошло не так уж внезапно. Я давно уже подозревал что-то в этом роде. А вчера, когда он с ударением сказал, что я не Патрик, я спросил прямо, почему он так уверен в этом? А он засмеялся и похвастался, как ловко он убил Патрика.

— Тут, наверно, немалую роль сыграли обстоятельства вашего разговора.

— Вы хотите сказать, что мы оба были пьяны?

— Не совсем. Скажем, возбуждены. Ты бросил ему вызов, а Саймон — у него такое чувство юмора — дал тот ответ, который ты от него хотел.

— Неужели вы всерьез считаете, что мне можно так легко заморочить голову? — тихо спросил Брет.

— Должен признаться, что меня это удивляет. Я считаю тебя умным человеком.

— Тогда поверьте: я пришел к вам не потому, что Саймону вздумалось подшутить надо мной. Патрик не убивал себя. Его убил Саймон. Преднамеренно. Более того, я знаю, как он это сделал.

И Брет рассказал викарию о своей догадке.

— Но, Брет, у тебя же нет никаких доказательств. То, что ты мне рассказал — просто гипотеза. Очень остроумная и весьма вероятная гипотеза — это я признаю. У нее есть одно большое достоинство: она чрезвычайно проста. Но у тебя нет никаких доказательств в ее подтверждении.

— Если полиция узнает правду, доказательства можно будет найти. Я пришел к вам не за этим. Я пришел посоветоваться, как поступить: пойти в полицию или оставить все как есть.

Брет объяснил викарию стоявшую перед ним дилемму.

К его удивлению, викарий — хотя сам он, сомневаясь в личности Брета, оставил все как есть и никому не сказал о своих сомнениях — в этом вопросе никаких сомнений не имел. Если было совершено убийство, надо отдать дело в руки правосудия. Решать такой вопрос самому — это анархия.

Другое дело, что у Брета нет никаких доказательств вины Саймона. Ему в голову втемяшилась мысль об убийстве, он швырнул это обвинение в лицо Саймону, а тот, в силу своей всем известной склонности к розыгрышу, оговорил себя. А потом Брет придумал стройную теорию, под которую подогнал это признание.

— И вы думаете, что я с четырех часов брожу под дождем просто из-за того, что Саймон меня разыграл? Вы думаете, я пришел бы к вам признаться, что я не Патрик, если бы Саймон просто надо мной пошутил? — Викарий молчал. — Скажите мне, мистер Пек, вас удивило самоубийство Патрика?

— Чрезвычайно.

— А вы знаете кого-нибудь, кто не удивился?

— Нет. Но самоубийство всегда захватывает людей врасплох.

— Ладно. Видно, мне вас не убедить, — сказал Брет.

Они помолчали. Потом викарий промолвил:

— Теперь мне ясно, что ты имел в виду, когда говорил про «ров в Дофане». Тебе дали в приюте прекрасное образование.

— Да, Библию мы выучили назубок. Саймон, между прочим, тоже знает эту притчу.

— Наверно, знает. Но почему ты так думаешь?

— Когда он услышал, что Патрик возвращается домой, он стал кричать, что этого не может быть, но в глубине души боялся: вдруг это правда? Ведь там, в притче, жертва чудом осталась в живых. И он боялся — вдруг Патрик каким-то чудом тоже остался жив. Я это точно знаю, потому что в день моего приезда он вошел в гостиную напряженный, как струна, явно ожидая, что случится что-то ужасное. И какое же при виде меня он испытал облегчение! Смешно вспомнить.

Брет допил чай и вопросительно посмотрел на викария. Все-таки их разговор облегчил ему душу.

— Саймон, между прочим, сыграл надо мной не одну шуточку. В первый же день он отправил меня проездить Тимбера, не предупредив, что лошадь уже убила человека. Но вы, наверно, полагаете, что тут опять проявилась его «склонность к розыгрышу». А в Бьюресе он перед самым стартом ослабил подпругу на лошади, на которой я собирался выступать. Ну что ж, это, видимо, опять было «чувство юмора».

Викарий внимательно глядел на Брета.

— Я вовсе не защищаю Саймона — у него много слабостей и недостатков. Но одно дело подстроить ловушку — даже смертельно опасную ловушку — самозванцу, человеку, который отобрал у тебя состояние, и совсем другое — убить любимого брата. И почему, кстати, Саймон сразу не заявил, что ты не Патрик, раз он точно это знает?

— По той же причине, по которой этого не сделали вы.

— А… Все просто сочли бы, что он завидует.

— Да. А потом, безнаказанно избавившись от одного Патрика, он был уверен, что ему ничего не будет стоить избавиться и от второго.

— Брет, как бы мне хотелось убедить тебя, что все это плод твоего воображения.

— Вы слишком высокого мнения о моем воображении.

— Тебе надо окинуть честным и критическим взглядом все происшедшее — и ты поймешь, что это чудовищное обвинение выросло у тебя в уме из пустяков. Ты построил его своими собственными руками.

И на этом викарий стоял вплоть до ухода Брета в два часа ночи.

Он предложил ему остаться на ночь у себя в доме, но Брет попросил только сухой плащ и электрический фонарик. И под непрекращающимся дождем пошел по размытой тропинке в Лачет.

— Приходи ко мне, прежде чем что-нибудь предпринять, — сказал ему на прощанье викарий. Но он все-таки помог Брету. Он ответил на главный вопрос: интересы правосудия выше наших личных привязанностей.

Парадная дверь Лачета была не заперта, а на столике в прихожей лежала записка Беатрисы: «Суп в кастрюле на плите», и стоял серебряный кубок на подставке из черного дерева, в котором лежала визитная карточка. На ней рукой Элеоноры было написано: «Ты забыл забрать кубок, воображала!»

Брет потушил свет и прокрался на цыпочках в свою комнату. Кто-то положил ему в постель грелку. Он заснул, едва успев положить голову на подушку.

Утром в пятницу Саймон вышел к завтраку в самом лучезарном расположении духа и весело поздоровался с Бретом. Взяв газету, он прокомментировал расследование по делу «мертвеца в сундуке», высказался о Тэтти Тэкер (показания которой, по мнению суда, «не стоили ломаного гроша») и осудил отравление как способ избавиться от родственника, превратившегося в обузу. По нему никак нельзя было догадаться, что в их отношениях с Бретом наступил новый этап, разве что изредка в глазах у него мелькал злорадный огонек. Видимо, он не сомневался, что они с Бретом накрепко «повязаны одной веревочкой».

Элеонора тоже вела себя с Бретом как обычно, хотя в ней чувствовалась какая-то скованность, как у человека, сознающего, что он нарушил светские приличия. Она предложила поехать после обеда в Вестовер и заказать гравировку на выигранных кубках.

— Как приятно будет опять видеть на кубке имя «Патрик Эшби», — сказала она.

— Еще бы! — подтвердил Саймон.

Саймон, очевидно, собирался извлекать из жизни максимум удовольствия, изводя Брета намеками и насмешками. Но когда Брет на вопрос Беатрисы, где он провел вечер, ответил, что был у викария, Саймон насторожился. После этого Брет несколько раз ловил на себе его изучающий взгляд.

Когда после обеда Элеонора с Бретом садились в машину, чтобы ехать в Вестовер, появился Саймон и стал требовать, чтобы ему тоже позволили втиснуться в «блоху». «В конце концов один из кубков принадлежит мне, — заявил он, — и мое право решать, что на нем будет написано и каким алфавитом: латинским, арабским, древнееврейским, греческим или кириллицей, — или даже стенографическими значками».

Небрежному обаянию Саймона настолько трудно было противиться, что даже Брет на секунду усомнился: а не прав ли был викарий, уверяя, что все его обвинения построены на песке. Но он вспомнил про лошадь, которую Гейтс купил для своей дочки Пегги, и решил, что реакция Саймона на эту покупку больше говорит о его характере, чем его покоряющий юмор.

Договорившись с гравером о надписях, Саймон и Элеонора отправились в кафе пить чай, а Брет сказал, что ему надо кое-что купить. Он уже решил, где искать выход из создавшегося положения. Идти в полицию не имело смысла — там ему поверят не больше, чем викарий. У него просто нет доказательств. Если даже Джордж Пек, который не питает иллюзий относительно Саймона, отказывается верить в его преступление без вещественных доказательств, то полиция, для которой Саймон — не юноша с сомнительными принципами, а мистер Эшби из Лачета — и подавно не поверит Брету.