Но для Марш там никогда не было места. Она должна была измениться. Притвориться. Стать кем-то другим.

Арто могла просчитать до тысячной доли процента вероятность, что мать любила бы Марш теперь. Пятерка жалась за запятой и непроницаемой стеной беспощадно округлых нолей.

И могла посчитать, что было бы с Леопольдом, если бы Марш захотела измениться. Сохранил бы работу — 76 %. Не заболел бы — 49 %. Наверное, Марш была бы в отчаянии. Но Арто должна была выбирать близкую реакцию только чтобы показать ее другим. Наедине с собой она могла взирать на статистику с положенной ей бесстрастностью.

Посмотри, мама.

Посмотрите, Леопольд.

Я стала другой.

…

Тамара не любила вечера субботы. С радостью бы сделала лишнюю лабораторную работу, может даже на тренинг бы сходила — на медитациях вполне можно было поспать, а с недавних пор даже послушать музыку. Могла бы взять дополнительное дежурство на кухне — там и делать ничего не надо, только следить, чтобы Тата, программа для готовки, поменьше реализовывала заложенные в нее творческие способности и не меняла картошку на яблоки. Да что там, Тамара даже была согласна вручную мести двор, в конце концов это правда успокаивало, как в программе и писали.

Но вечером субботы у нее выбора не было, а в остальные дни от кухни и тренингов она старалась держаться подальше.

— Да не знаю, чего ты дергаешься каждый раз, — флегматично протянула Юханна. — Папа у тебя нормальный, денег дает, жрать приносит, в глаза заглядывает — че не хватает-то?

Тамара не ответила. Она вообще редко говорила в последние месяцы. Психологи одобряли — говорили что-то о «законсервированном стрессе», который легче усваивается.

Тамара представляла, как разливает по банкам зеленовато-желтую жидкость, а потом ест ее огромной ложкой. Жидкость сладковатая и вязкая, течет по подбородку и застревает в горле. Разговаривать после этого ей хотелось еще меньше.

«Не хочу туда идти», — быстро набрала она на выведенной на белую манжету клавиатуре.

Чтобы Юханна не услышала.

«Мы же говорили, — зажегся зеленый ответ. — Ты ведь не хочешь здесь вечно проторчать?»

«Не хочу».

«Значит, нужно сделать так, чтобы ты стала им неинтересна».

Это был хороший совет, Тамара это понимала. К тому же ее тошнило от эйфоринов, и сон, который от них наступал — тяжелый, непроницаемый, словно она укрылась четырьмя одеялами — ей не нравился. Нужно, чтобы ей отменили обязательное медикаментозное лечение.

«Я хочу, чтобы от меня отстали».

«Я знаю. Но они просто так не отстанут».

«Откуда ты знаешь?»

«Уж я-то знаю».

Юханна лежала на незастеленной кровати, сложив руки на животе и благостно пялилась в потолок. Она этим почти все время занималась. Удивительно, что после эйфоринов, которые ей навыписывали, эта толстая, ленивая и всем довольная корова Юханна еще и хотела общаться.

Этому Тамара тоже была не рада. Она знала, что Юханну скоро вернут родителям — ее забрали на лечение, потому что эта дура никак не могла перестать жрать. Даже с эйфоринами, даже с блокаторами аппетита она продолжала съедать не меньше трех булок с маслом, ветчиной и солеными огурцами на завтрак. Запивала она это кофе со сливками повышенной жирности.

Тамара как-то пробовала этот кофе. Он оказался вкусным, вот что самое обидное. Юханна жрала булки и наслаждалась каждой проклятой булкой. Запивала их кофе, которым тоже наслаждалась, и скоро она спокойно поедет наслаждаться жизнью и булками к родителям до тех пор, пока ее вес в следующий раз не перейдет критическую отметку.

Тварюга.

Тамара так не могла. Не могла получать от всего удовольствие, не могла столько есть, не могла разрешить себе кофе и масло.

Хотя стоило бы — может, если она наберет вес перестанет выглядеть так нелепо. Тамара взяла от родителей все лучшее — мамину субтильность, папин высокий рост, красивые темные глаза как у папы и светлые мамины волосы. Только вот вместе все лучшее в родителях смотрелось отвратительно. Дисгармонично. Тамара была живым ответом на вопрос, почему распался брак Клавдия Франга и Эммы Тольд-Франг.

… Интересно, а если она так разожрется — ее отпустят обратно к отцу?

Это было бы честно. Папа не справился — ее забрали, если они не справятся — ее надо будет вернуть.

Тамара ненавидела субботние встречи с отцом, но хотела вернуться домой. Хотела, чтобы они снова жили вместе, даже если мамы больше нет.

Даже если у мамы был высокий родительский рейтинг и семейный рейтинг ее не был ополовинен разводом — она сумела доказать Дафне, что иначе нельзя было, к тому же система намного лояльнее к инициатору.

И даже если однажды мама молча ушла под голубую воду реки Аш-Ливаз, вместе со своими высокими рейтингами и платиновым значком за экономию здравоохранительных ресурсов. Это было так неожиданно, так глупо, что Тамара до сих пор не могла в это поверить. Она все время глупо хихикала, когда говорила о смерти матери с психологом — женщиной с добрыми глазами и тонкими, злыми губами — хотя ей было совсем не смешно.

А может, во всем виноваты эйфорины. Может, стоило пережить это, дать этой боли разгореться — а не «консервировать стресс». Но если не пить таблетки — ей не сделают запись в профиле, не поверят, что она будет экономить ресурсы здравоохранения, что она не представляет опасности. Будет, конечно же будет. Только пусть отпустят.

Дадут не просто услышать, но и осознать слова про холодные течения и что-то там про судороги. И про спасателей-лаборов, которые почти всегда успевают, но случается так…

Ну и пусть все получилось так — Тамара все равно не понимала, почему нельзя вернуться к отцу. Уж в этом-то он был не виноват.

«Будешь плакать — увеличат дозу эйфоринов и часы медитаций. Помнишь, как мы делали?»

Тамара кивнула. Если очень хочется поплакать — нужно открыть слезливую книжку и смотреть на страницы хотя бы несколько минут. Тогда Дафна не отправляет отчет наставникам и тренерам. Иногда она даже начисляла пару баллов за пережитый катарсис и стремление решать проблемы через восприятие объектов искусства.

Дурацкая система. Дурацкие баллы. Дурацкие формулировки.

Посмотри, чему меня научили в государственном центре, папа.

Посмотри, как мы друг другу врем.

Как все, только теперь в тщательно подобранных формулировках.

Закатное солнце, отфильтрованное защитным куполом и отражающим покрытием на окнах заливало комнату непобедимо-алым светом.

— Шла бы, а? — Юханна перевернулась на живот и сладко потянулась. Тамара даже забыла о чем думала — потягивающаяся Юханна представляла завораживающее зрелище. Казалось, морж проглотил огромную кошку, которая сохранила способность двигаться. Потягиваться, сладко зевать, томно поглаживать подбородок в моменты задумчивости.

Но Юханна перестала потягиваться, и мысли вернулись — тревожные, гадкие. Папа ждет внизу. Папа ничего не понимает, папа не знает, как с ней разговаривать, а теперь папе еще и татуировку придется показывать.

Вот ведь дерьмо.

Тамара молча вышла из комнаты.

…

Клавдий стоял спиной к двери из непрозрачного черного стекла и разглядывал женщину, сидящую в пластиковом кресле. За такой долгий и внимательный взгляд можно было схлопотать репорт, который потом пришлось бы долго оспаривать, но сейчас Клавдий репорта не боялся. Женщина казалась полностью отрешенной. Наверное, не обернулась бы даже подойди он к ней вплотную. И Клавдий этим пользовался.

Она сидит в профиль, ее темные волосы в узел на затылке, и это хорошо, потому что Клавдий отчетливо видит ее лицо. Она поднимает подбородок и поджимает губы, потому что пытается не заплакать. У нее напряженный подбородок и особая ясность в глазах — они еще не опухли и покраснели, и слез еще нет, но их видно так же отчетливо, как если бы они лились по щекам.

В этот момент именно это делает ее лицо живым.

Клавдий уже знал, что однажды так будут блестеть глаза у одного из аватаров его студии.