– Вы никогда не станете им, Данила. Никогда. Вы меня в этом обвиняли, но даже в этом лицемерили! Потому что сами очень этого хотите! Но вы – не станете. Потому что он – личность. А вы – «между капелек». Сколько ни ходите в его ресторан. Сколько не берите его предметы. Сколько его награды не вручайте. Сколько не говорите его словами… Из ваших уст они иначе звучат – им не веришь. Сколько дочь его не зажимайте. И сколько не унижайте его жену… Сколько белье не перетряхивайте… Вы никогда…

– Санта…

Её сейчас не нужно перебивать, это было понятно, но Данила – всегда вопреки. Приближается, снова сжимает плечи, встряхивает, горбится немного, смотрит в глаза. Видит там то, что видеть не должен – у неё выступили слезы.

– Зачем вы дали ей это приглашение? Зачем вы отправили её в эту задницу? Почему вам это надо было? Я понимаю, зачем это Игнату… Макару зачем… Они нас всегда ненавидели и будут ненавидеть… Но вам это зачем? Я задела вашу гордость, но мама тут при чем?

– Что с приглашением, Санта? Ответь нормально… Я ждал твою маму. Я звонил ей, она скидывала… Откуда я должен знать, что там у вас случилось, если ни она, ни ты мне не можете нормально и по-русски? Что в тебя вселилось?

Данила говорил, не особо-то подбирая и нежничая, а Санту будто качало на волнах. То взлетишь на ярости, то рухнешь в непередаваемую грусть.

Пекло в груди и под коленкой. На полу лежала изувеченная фотография. Её холодные руки дрожали, горячие мужские пальцы фиксировали плечи.

Она вскинула взгляд в потолок, чтобы чуть подсушить слизистую. Плакать при нем – ужасно. Допустить нельзя. Но и просто вслух произнести – тоже сложно. Потому что её гнев – это корка на боли. Ей больно за маму. И за Данилу тоже больно.

Она не хочет, чтобы он был таким. Она не хочет, чтобы её отец настолько в нём ошибся…

– Какой там был адрес?

Санта спросила тихо, опуская взгляд, смахивая непрошенную, скатившуюся, впитывая взглядом выражение его глаз. Точно зная, что он может соврать ртом, но даст прочесть по глазам.

Он не спешит отвечать. Блуждает по ее лицу, будто и сам ответ ищет. В итоге тормозит на глазах.

– Я не знаю. Мне дали приглашение. Я не смотрел. В чём проблема?

– Кто дал?

Новый вопрос получился очень тихим.

– Игнат.

А ответ – правдивым. Сделавшим ещё больней. А ещё поселившем в сердце стыд.

Данила продолжал смотреть, придерживая за плечи. Санта же поняла – что не может. Закрыла глаза, задержала дыхание…

– Я ещё раз спрашиваю: в чём проблема?

Стояла, молчала, хотела под землю провалиться…

В ушах звенела собственная истерика. Под веками снова проносилось всё, что так ладно сложилось, а сейчас по стыдному рушилось. Потому что…

– Они отправили на гаражи… Там был адрес каких-то гаражей… Она… Нарядная… С речью… Поехала…

Санта выдавила из себя, и то не до конца. Закончить не смогла, потянулась к лицу, закрывая от Данилы позорные слезы. Жмурясь, будто это поможет, а на самом деле просто выдавливая на кончики ресниц.

Дернулась, уже слыша собственные всхлипы. Вот сейчас хотела бы сбежать. Не гордо уйти, как планировала. А тихо. И быстро. Как дура, сделавшая поспешные выводы. Ложно обвинившая. Наговорившая… Вывалившая боль не на того…

Не перед тем расплакавшаяся…

– Извините… Пустите…

Санта сделала ещё одну попытку хотя бы отвернуться, но вместо этого почувствовала, как пальцы вжимаются в плечи сильнее.

Дальше – что Чернов делает шаг к ней, хрустя стеклом. Этот звук почему-то слишком сильно отзывается в ней, из сжавшегося горла вырывается громкий всхлип. За ним – второй и третий.

Которые Санта изо всех сил душит.

Она никогда не плачет при посторонних. Но ей и настолько плохо не было давным-давно.

Ей окутывает. Запахом. Теплом. Руками. Санта дрожит, продолжая закрывать ладонями лицо и бороться со всхлипами.

– Я не знал…

Слышит тихий ответ, который режет по животу.

– Я правда не знал, Сант…

Данила повторяет, по телу Санты проходит крупная дрожь. Она знает, что он внимательно смотрит, делая только хуже. И что попытайся она сейчас сдвинуться с места – ничего хорошего не выйдет.

Внятно извиниться не сможет. Объясниться – тем более.

Она сложила всё неправильно. Она зря его обвинила.

Она поступила так же, как поступили с её мамой – вывалила ушат. Только не на того. Не бросила в лицо бесспорно виновного Игната, а назначила Чернова…

Теперь же – стоит и плачет, как эмоциональная калека, прячась от него в ладонях.

Чувствует, что мужской взгляд жжет костяшки, а пальцы – плечи. Потом они чуть ослабевают и будто гладят. Дальше – он вздыхает… Скользит от рук к спине, ведет по ней, тянет на себя…

Мужской подбородок опускается на склоненную макушку.

Санту трясет, она продолжает держаться, но знает: он смотрит перед собой, о чем-то думая. И пусть ей до последнего хочется быть сильной, но воздух в кабинете наполнен звуками её жалких попыток сдержать рыдания.

– Уроды, блять…

Тяжелый вздох и мужской шепот…

А у Санты – внезапное чувство облегчение. Так, будто он её понимает и прощает. Будто в мире есть человек, на которого можно положиться.

Это кажется слишком сильным, у Санты не получается больше сдерживаться. Когда Данила утыкается в макушку губами, говорит тихое: «плачь, Сант, всё нормально», она впервые за четыре года позволяет себе разрыдаться в открытую.

Глава 25

В кабинеты Данилы включен был только свет над столом. Получалось равномерно тускло. В помещении. За окном. На душе.

Как-то всё это… Безысходно, что ли…

Он долго смотрел в никуда, бессознательно перетирая что-то несуществующее между пальцами. Как будто пытаешься поймать… А не выходит…

Санты в кабинете давно нет. Впрочем, как и в офисе. Он отпустил её домой, когда чуть успокоилась.

Но прежде выплеснула так, что мало никому не показалось бы. И хорошо, что на него.

Может, странно, но Санту он понял на все сто. Если бы кто-то когда-то вот так же поступил с его матерью – он растер бы в порошок. А она – девочка. Ей по природе положено не защищать, а быть под защитой. Защищать она ещё не умеет, но изнутри её уже рвет. Судя по всему, давно. Судя по всему, братья не жалели. Хотя чему удивляться-то? Закономерно…

«Как тряпку рвали»…

Эти слова отпечатались в памяти, отобразились картинками. Данила не сомневался: так и было. Рвали. И он действительно просто предпочел за этим не наблюдать.

Наверное, в жизни не задумался бы и не пожалел. Но плачущую в его кабинете девочку жалко было до безумия.

И даже не верилось, что это та же, которая на похоронах Петра держала в руках мать. Наверное, все эти годы вот так же держала, изо всех сил старалась, а не уберегла. Теперь же каждую её слезу воспринимала как свою ответственность. Хотела не просто стать похожей на отца – хотела стать для мамы им. Потому что при Петре никто бы не посмел. Насколько бы сложными ни были его отношения с бывшей женой и сыновьями – он ограждал от этого Санту с Еленой без преувеличения стеной.

Упавшей вместе с ним. Задавившей, кажется. Слишком слабых, чтобы противостоять. Слишком гордых, чтобы просить о помощи.

Данила вздохнул, возвращая себя в реальность, взял в руки телефон, покрутил недолго, зашел в адресную. Телефон Игната у него был всегда. Но пользовался он им – реже некуда. Слишком разные. Слишком друг другу неприятны.

И сегодня как-то по-особенному ярко вспомнилось, почему…

– Приветствую, Данила…

Игнат не стал морозить. Взял на одном из первых гудков. Говорил, как всегда. Будто швабра в жопе придает важности. У Щетинских у всех одна осанка, но у Санты она выглядит иначе. Органично, что ли. А эти…

– Это скотство, Игнат. Тупое скотство…

Данила не сомневался, что пояснять не придется. Так и случилось. Невидимый собеседник явно улыбается.