Он смотрит так, как Павловский заслуживает. Так, как на обреченного смотрит безразличная смерть.

– Теперь слушаешь ты, а не я. Просто хочу, чтобы ты знал, насколько у тебя всё плохо. Ты убил нашего с Полей ребенка. Подложил родную дочь под насильника. Угрожал ей. Мучил. Наслаждался. Пытался сделать из неё вещь. Упивался тем, как охуенно получается. Но лучше б ты не начинал. Ты получишь ровно то, что заслужил, до чего своими руками доводил. Если бы я тогда не пришел – мою Полю бы убили. Но о том, что она жива, никто не узнает. И о том, что её мучителя убил не ты, тоже. Все будут знать другую историю: когда на квартиру приехал ты и отец ублюдка, Полины там уже не было. Где она – он внятно объяснить не смог. Наплел про какого-то залетного ебаря. Ты ему, конечно, не поверил. Кто вообще поверит, когда по полу размазана кровь твоего ребенка, да? Но нервы у тебя хорошие, поэтому сделал вид, что все вы за одно. Вы вместе типа прятали младшего Доронина и искали Полю. В итоге нашли. Тело. И ты всё понял. Твоего ребенка убили и попытались в грязи вывалять. Никто не выдержал бы. Ты не выдержал. Расправился с виноватым. Честь тебе, сука, и хвала. Выглядит всё так. Доказательств хватит. Сядешь ты… Громко и лет на пятнадцать. Можешь хоть весь бизнес на адвокатов переписать – не помогут. Тебя даже не я не отпущу – Доронин не отпустит. Да и хули тебя отпускать? Ты столько говна сделал. Всем в радость будет тебя утопить. Так вот, но во всем этом пиздеце у меня для тебя есть и хорошая новость… Пятнадцать лет ты не отсидишь.

Гаврила снова движется. Останавливается в шаге. Смотрит на человека, которого ненавидит больше жизни. От него исходит столько ненависти, что можно захлебнуться. Но даже кайфа особенного нет. Он слез с соплями не ждал. Просьб и падений к ногам тоже. Но у этой падлы ни один мускул на лице не дрогнул, когда Гаврила про Полину говорил.

Он резко поднимает руку и бьет несостоявшегося тестя по затылку. Сжимает и давит ближе к себе.

Говорит в ухо, надежно фиксируя:

– Ты ж сука искал Полюшку мою, да? Тварь ты тупорылая. Искал... А не нашел. То не за той машиной из пяти поедете, – Гаврила говорит и видит, как лицо Павловского сильнее сереет. – То тебе скажут, что она никаким самолетом не вылетит, ни из одного, сука, аэропорта, а она хоп… И как испарилась. Ты же думал, что мимо тебя ни одно муха не проскочит, а теперь можешь хоть всю страну вверх дном перевернуть, это не поможет. А знаешь почему? Потому что нихуя ты о ней не знаешь. И обо мне нихуя. Ты пытался план Гордеева разгадать. У него перехватить. А надо было мой план разгадывать. У меня перехватывать. Но даже если попытался – не смог бы. Я увел её у тебя из-под носа. Мог и увел. Для меня слишком важно, чтоб она моей была, а ты чтоб сдох, с-с-собака...

– Это ты его убил, урод... Я докажу, что ты... – Павловский пытается вырваться из унизительного хвата. Он не привык хотя бы перед кем-то стоять в полусогнутой позиции. Но пора привыкать. Теперь каждая его позиция будет согласована с Гаврилой. Каждая – ему на радость. Пока не надоест.

– Как докажешь? Кто поверит? Я-то кто такой вообще? Деревенщина, три класса... Разве мог бы такое провернуть? Смешно же... А ты... Ты свою дочку всегда защищал. Восемь лет назад от ебаря-наркомана. Теперь – от насильника. Ты хороший отец, сука. Хотя бы в чем-то сгодился, – желание унижать Павловского невозможно в себе подавить. Правда Гаврила и не пытается. Унизительно хлопает по щеке. Давит сильнее. Говорит тише: – Спать бойся. Есть бойся. Толчка, сука, бойся. Я приду. Когда устанешь бояться. Он сдох уже. И ты тоже сдохнешь. А она жить будет. Ты мне тогда помнишь, что сказал? Что я сам виноват. Так вот… Ты сам виноват. Принял бы нас – в шоколаде был бы, а так… Сдохнешь, как псина.

Гаврила отпускает затылок, бьет в солнечное сплетение. Хотел бы мордой о шершавую стенку, но пока нельзя. Успеется.

Чтобы не сорваться – резко разворачивается и под кашель подходит к дверям, стучит.

Прошло несколько месяцев.

На часах три ночи, а сна у Гаврилы ни в одном глазу. И не только у него. По кабинету наяривает круги возбужденный до предела Костя. Теперь – официальный Победитель.

Гаврила прекрасно помнит день, когда Костя позвал его к себе и сообщил, что есть идея ввязаться в нехилую авантюру.

Поначалу оба думали, что их потолок в этой авантюре – как-то заползти в Парламент, перепрыгнув проходной барьер. Теперь… У Кости Гордеева большинство. Новичок с душноватым прошлым сделал бывалых и опытных.

Не потому что он безупречный и чист в своих помыслах. А потому что слишком много дерьма скрылось в отношении тех, кто годами и десятилетиями доил, презирал, эксплуатировал и закреплялся.

Будет ли их дальнейшая работа эффективной – хуй его знает. Но они сейчас знают одно: очень постараются.

Костя – ради Агаты и сына. Гаврила – ради того, чтоб Полине можно было вернуться. Она хочет.

– Не мельтеши, Костя Викторович… Аж тошнит… – Гаврила наигранно возмущается, привлекая к себе внимание.

Костя слушается. Останавливается, поворачивает голову и смотрит на друга. Сначала хмурится, потом расплывается в улыбке.

Он слегка в себя ушел. А теперь вернулся.

В реальность, где они держат зло за яйца.

Сука… Непередаваемое ощущение. Просто непередаваемое. Хоть и ясно, что эта победа больше принадлежит Агате, но ей она не нужна, а они смогут применить.

– Утром начинаем… – Костя не может стоять спокойно. Снова начинает вышагивать, зачитывая вслух, что же они начинают.

Обычно Гаврила в такие моменты концентрируется, чтобы запомнить. Это у Гордеева всегда есть он и его бесконечные папочки с выжимками. А у Гаврилы только своя голова. Но сегодня он просто улыбается, выжидая, когда Гордеев выговорится.

Утром они ничего не начнут. Сейчас начнут бутылку. Потом Гордеев поедет домой к своему Замочку. Кроме победы на выборах у него ещё и День рождения. А у неё для него – пиздец-опасный сюрприз.

Хотя бы один день он ей и Максу задолжал.

Гаврила думает об этом и у самого немного саднит. К сожалению, он провести день со своей семьей, пока не может.

Поля далеко. Увы, детей у них ещё нет. Увы, тогда в Любичах она не забеременела.

Он мотался к ней несколько раз – проверил, как его солнце обустроилось. Они снова трахались, как сумасшедшие, уже сознательно не предохраняясь, но сейчас всё сложнее, чем было в их юности.

– Я наливаю, – Гаврила трясет головой, отгоняя легкую грусть, берет в руки бутылку дорогущего виски, скручивает крышку и покрывает жидкостью донышка двух стаканов.

Можно было бы со льдом, но хочется почувствовать чистый вкус.

Костя не стартует на то, что его перебили, ещё и невнимательно слушали, кивает и движется в сторону стоящего с другой стороны от стола диванчика.

Он сильно поменялся за это время. Перестал быть настолько по-тупому бескомпромиссным. Вырос. Повзрослел. Теперь Гаврила по-настоящему верит в него. Они не просто играют в новую игру. Они хотят сделать мир лучше. Если получится, конечно.

– За тебя, – Гаврила приподнимает свой стакан, салютуя Гордееву. Тот криво хмыкает и тоже поднимает в ответ.

– И за тебя, – стекло бьется о стекло со звоном, а потом они вдвоем пробуют.

Виски обжигает горло и скатывается по пищеводу. Огонь, сука… Стоит своих денег.

– Сложно поверить, конечно. Хоть мы и знали, – на губах Кости внезапно появляется слегка растерянная улыбка. Сначала он смотрит куда-то в сторону, а потом в глаза Гаврилы.

Во взгляде друга столько кайфа, что не заразиться невозможно. Гаврила тоже улыбается и кивает.

И ему сложно.

Ему вообще сложно поверить, что наконец-то… Он раздал все «долги». Он теперь – свободный человек.

– Говорят, Павловского в камере нашли… – Костя поразительным образом угадывает ход мыслей Гаврилы. Тот же вскидывает взгляд, следом взлетают брови.

– Да ты что… Довыебывался. Наверное, не нравится сокамерникам, когда с ними, как с собаками…