Он делает паузу, Полина понимает, что уже надо перебить, попрощаться и отключить мобильный. Но вместо этого стоит, замерев, и ждет продолжения, ощущая, как ускоряется сердце.

– Ты там красиво написала. По-мудрому. По-взрослому. Там эгоизмом и не пахнет, вроде бы. Всё обо мне и обо мне. Но давай и я тебе тоже письмо напишу. Только словами. А ты послушай.

– Гаврюш… Пожалуйста…

Слишком ласковое обращение срывается с губ само. Полина сразу же о нем жалеет, но уже поздно.

– Ты обо мне за меня думаешь. А о себе подумать за тебя не даешь. Справедливо? Мне кажется, не очень. Ты никому не делаешь лучше тем, что приносишь себя в жертву. Хотя нет. Делаешь. Тем, кто над нами глумился – тогда и сейчас. Кто выигрывает от того, что ты несчастна и я несчастен? Кто, Поль? Кто? Твой отец. Может еще отец твоего чмошника. У них всё на мази, а то что мы друг без друга сдыхаем – даже в радость.

– Я хорошо подумала, Гаврила… Правда хорошо…

– Как всегда, ага… Только я не знаю, как мать может додуматься до того, что её ребенку будет безопасно рядом с мужиком, который бухает сначала, потом бьет…

В голосе Гаврилы столько ненависти, что даже Полину немного мутит. Она жмурится, поворачивает голову и закусывает до боли нижнюю губу.

Стонать хочется, потому что в этот же момент слышит звук открывающейся двери. Благоверный пришел. Вот черт…

– Он – отец…

Этот аргумент способна применить только тупорылая овца. Поля это прекрасно знает. И почти что видит, как Гаврилу перекашивает от её слов.

– Твой – тоже отец. Дальше что? Одного ребенка из тебя выковырял, второго – нужного – подсадил. Пиздец любовь. А если ты девочку родишь? Ты и ей такого же хочешь?

Слова Гаврилы безумно жестоки. Они так больно сдергивают всё еще живую нить с раны на душе, что Поля не выдерживает.

Копившееся всё последнее время напряжение вырывается изо рта всхлипом.

Она зажимает рот, чтобы не привлечь внимание.

В коридоре разувается, негромко матерясь и цепляясь за предметы, Никита. В трубке – пытающийся взывать к разуму Гаврила.

– Ладно, прости… – Который не додавливает, хотя мог бы. Он правильные вопросы задает. Ужасно правильные. И ответов у Полины нет. Как нет и будущего. – Меня чужой ребенок не пугает, Поль…

– Гаврила, стой, умоляю… – Его слова – предел мечтаний для многих и многих. В их искренности Поля не сомневается. Но её до ужаса пугает возможность того, что Гаврила продолжит.

Она выстроила между ними последнюю из стен. А он, как дурной, сносит её так элементарно.

Никита продолжает бороться с одеждой – с пыхтением стягивает пальто.

Поля щелкает выключателем, чтобы он хотя бы сюда не ввалился. Ненавидит его сейчас еще сильнее, чем обычно.

И себя тоже сильнее ненавидит.

И отсутствие в кухне двери.

– Давай я сейчас приеду и заберу тебя. Спрячу, не бойся. Ты выносишь спокойно. Родишь. Никто не найдет вас…

– А тебя? – на глаза наворачиваются слезы. У Поли не хватает сил скрыть их хотя бы в голосе.

Накрывает с головой стыдом, отчаяньем и болью. Она их ребенка позволила убить. А он готов принять чужого. О себе вообще не думает. Тратит свой неповторимо яркий свет на то, чтобы пробиться лучом на самое дно.

Туда, где кишит уродство. Ненавидящие дочерей отцы. Заигравшиеся дуры-детоубийцы. Пьяницы-насильники. Белозубые улыбки людей, готовых уничтожать себе подобных, не ощущая ценности человеческих жизней.

Полины нервы напряжены до предела, она слышит за спиной шаги Никиты. Он уже в дверном проеме на кухне. Дышит тяжело, упирается в косяк и смотрит в спину.

Хлопает по стенке в поиске включателя.

Слишком яркий свет больно бьет по глазам.

– С кем, блять, пиздишь? – Наполненные «нежностью» слова вызывают ярость. Ужасно от мысли, что их же слышит Гаврила.

– Давай сейчас приеду…

Гаврила предлагает, Поля мотает головой, будто он может это видеть.

Игнорирует вопрос мужа, а вот в трубку быстро-быстро шепчет:

– Нет, Гаврюш. Не надо. Не приезжай, пожалуйста… Я свое мнение не изменю, ты должен…

– Гаврюша, блять… – Бухое тело умудряется как-то выцепить из её шепота то самое имя, которое действует на Никиту триггером. – Вот шалава… Муж за порог, а она…

– Да заткнись ты! – не сдержавшись, Поля оборачивается, зажимает трубку и кричит. Смотрит в лицо, которое сначала выражает удивление, потом на нем начинает расцветать ярость.

Никиту перекашивает, он пытается распрямиться…

– Вещи собирай, Поль, – приказ в трубке звучит совсем иначе. Холодно, сухо, но так, что нет сомнений – это не шутки и не попытки уговорить опять.

Он чувствует, что дело пахнет жаренным. И она чувствует. Только это не его проблема. Всё это – не его вина.

– Не делай ничего, пожалуйста. Вам с Костей…

Полина начинает, но договорить Гаврила не дает.

– Мне похуй на победы, хочу свою беду.

У Поли перехватывает дыхание и сжимается горло. Снова на глаза наворачиваются слезы и хочется всё бросить.

Движущийся навстречу пьяный муж не пугает. Пугает только то, что победители в этом мире выглядят так, как Никита.

– Прости, я…

Полина не знает, что ответить. Она жмет отбой, кладет телефон на стол и хочет обойти Никиту.

Тошнит. Трясет. Физически плохо. Она близка к истерике. Слишком близка.

В ушах звенит: "Хочу свою беду". Он даже так не сдается. Он даже так готов за неё бороться.

Уйти из кухни Поля не успевает, Никита снова хватает её за руку. Дергает за себя, сжимает плечи и заставляет запрокинуть голову.

Полина понятия не имеет, откуда в этом уроде столько силы. И как он умудряется так отлично концентрироваться, когда нужно её отлупить.

В коридоре по стенке сползал, а тут…

– Охуела совсем… – он шипит в лицо зло, а Полина отвечает смехом. Он правду говорит: в край охуела. – Убить тебя мало, шалаву…

– Ну так убей уже! – отсмеявшись, Полина дергается и кричит. Так больно внутри, что совсем не страшно провоцировать. – Убей наконец-то, импотент сраный! Только и можешь, что бухать, ныть, угрожать… Ненавидишь свою сраную жизнь! Себя ненавидишь! Понимаешь, что ничтожество, но из себя эту ничтожность кулаками выбить не можешь!!!

– Заткнись давай…

Никита трясет её и требует. Предложение вполне разумное, но Полину несет, потому что душу разрывает.

– А если не заткнусь, что будет? Изобьешь меня, потом поплачешь? Будешь просить синяки замазать, чтобы мамочку твою не травмировать? Так может ей нужно было сына своего в ванне утопить, чтобы другим меньше травмы?

– Другое дело твой ублюдок… Как его там? Гаврю-у-уша…

Никита передразнивает, впервые умудряясь именно словами, а не физически, нащупать больное место.

У Полины перед глазами начинают плясать вспышки ярости. В ней срабатывают рефлексы – она размахивается и оставляет на лице мужа звонкую пощечину.

Никто не смеет вот так о нем… Никто при ней… С ним так нельзя.

Полина сама от себя не ожидала. И муж не ожидал. Никита отпускает её плечо и прижимается ладонью к горящей щеке.

– Это ты ублюдок! – А Поля добавляет словами. – Ты и вся твоя семейка. И моя тоже – ублюдки. И в жизни вы не станете хотя бы немного такими, как он…

– А ты станешь? Ты, блять, типа другая?

Вопрос Никиты Полина игнорирует, продолжая говорить то, что сочится желчью из разодранной души:

– Ты как был ничтожеством, так им и сдохнешь. Обделанным, в какой-то канаве… Тебя как стеснялся отец, так до самой смерти стесняться будет. Ты понимаешь вообще, зачем они ноют про внуков, урод тупой? Понимаешь? Потому что сын у них – чмо, которое долго не протянет. А им же нужно кому-то дело передать. Вот и купили… Меня. Им легче будет со мной договориться…

– Вот ты дура…

– Унизительно, когда ты даже у мамашки своей брезгливость вызываешь?

– А ты у своей…

– А мне до своей глубоко фиолетово. Впрочем, как и ей до меня. Я давно не пытаюсь им ничего доказать. А ты пытаешься… Но ни черта не сможешь…