Старуха утерла подолом глаза, встала и, больше никому не сказав ни одного слова, вышла из юрты. Дома подоила свою тощую козу и первый раз не пнула ее ногой, а проговорила с непривычной ласкою в голосе:
- Коза моя, ты даешь мне теплое, жирное молоко. А я, дурная старуха, мучаю тебя. Чтоб руки мои за это отсохли. Ткнула бы меня рогами в глаза, чтобы я света больше не видела.
Подоив козу, Хулгана разожгла в юрте очаг, поставила на него молоко, села к огню, зашептала заклинание:
- Огонь святой, которому я поклоняюсь, почему не уберег меня от тяжелого греха? Почему не запалил меня, как живую свечу перед богом? Почему не сжег дотла мои кости вместе с грехами?
Козье молоко вскипело, но пить его старуха не стала: видно, сыта слезами и горем Жаргалмы. Она легла на свою неуютную, жесткую постель, но до утра не сомкнула глаз. Может, думала о чем-то, а может, просто что-нибудь мерещилось, мешало спать. Утром голова была тяжелая, казалось, что в уши вдеты серьги, каждая с амбарный замок. Она даже не подоила козу. И умыться забыла, и не поела в то утро. Сразу пошла, по соседям и в каждой юрте неумело и неловко хвалила Жаргалму, жену Норбо: «Она все умеет делать, толковая, умная баба. Добрая она… Я напрасно ее оговорила… Выдумала я, что у нее язык пестрый… Она никому ничего худого не сделала. Все это моя пустая болтовня».
Старуха говорила о Жаргалме хорошее, а все вокруг будто оглохли на оба уха. Никто не обращал внимания на ее слова…
Да и мог ли кто ей поверить? Представьте, что случилось затмение солнца, вдруг среди дня на небе появились яркие звезды. Когда же все кончилось, когда испуганная скотина перестала орать и метаться, пришла старуха Хулгана и вдруг сказала:
- Никакого затмения не было. Это я пошутила над вами, завернула солнце в мокрый войлок.
Кто стал бы ее слушать? Так же отнеслись и к ее словам о том, что Жаргалма добрая и хорошая.
Никто не знал, как худо было Хулгане. Натворила неладное, принесла жестокие страдания невинному человеку. Ей было душно и тесно от тревоги, не сиделось на месте. Что она могла сделать, как отвести от Жаргалмы людской страх, тяжелые подозрения? «Отсеките мне руку, - думала Хулгана, - только научите, как спасти Жаргалму от беды… Любой грех приму, даже кости родителей прокляну, только бы спасти Жаргалму…»
Можно заарканить дикого, необъезженного скакуна - хулэга, но кто может изловить и вернуть глупые слова, сорвавшиеся с языка дурной старухи?
И раньше люди видели в дни хуралов[8] и цагалгана, как Хулгана-абгай сидела среди других женщин, перебирала пальцами большие деревянные шарики своих четок; Но умные небесные боги, да и самые глупые из людей знали, что Хулгана бормочет не чистую святую молитву, а клянет кого-то злобным свистящим шепотом. Как же понимать, что теперь Хулгана возносила богам горячие молитвы о спасении Жаргалмы?… Молитвы… Она их знает куда меньше, чем грязной ругани.
Старая Хулгана почернела еще больше, не ела, не спала и не чувствовала ни голода, ни усталости. Сидела у потухшего очага и бубнила одну и ту же молитву таким же грязным, чернолицым, как она сама, глиняным богам в закопченной божнице.
Жаргалма долго сидела возле собранного ею кизяка. Слезы текли по ее лицу. Но теперь это были не слезы растерянности и испуга, удивления и обиды. Жаргалма поняла, что ее оговорили по злобе, незаслуженно. «Это могла сделать от ревности, с отчаяния женщина, которая собиралась замуж за моего Норбо», - решила Жаргалма. Вот она и плакала… «Я не навязывалась Норбо. За нас сваты решили с родителями… Та девушка приехала бы ко мне, сказала, что любит Норбо, я не пошла бы за него замуж». Так рассуждала Жаргалма, сидя в степи, возле мешка кизяка. Потом ее пронзила мысль: «А вдруг правда, что у меня пестрый язык и я приношу людям несчастье?… Нет, это брехня, я ничего не сделала людям плохого!»
Недавно Жаргалма разожгла в своей юрте очаг, положила в огонь березовые поленья и стала смотреть, как дым окутывает дрова. Было похоже, будто в огне кто-то живой пеленает своего березового сына мягким голубовато-желтым шелком. Вот что может почудиться, если долго сидишь, уставившись в огонь… Вдруг она увидела, что из„ щели в полене вылез большеголовый муравей, черный, словно вылепленный из дегтя. Ему было нестерпимо жарко, он метался, не знал, где спастись. Жаргалма поймала его, выбросила во двор - пусть гуляет…
Ей всех бывает жалко. Заболеет теленок или ягненок-жалко. Кормит его, ласкает, радуется, когда поправится. Она никого никогда не ругала, даже худых, бранных слов не много знает…
Жаргалма припоминает, что в последнее время улусники как-то странно вели себя с ней. Старались меньше разговаривать, быстрее уходили прочь… Только Норбо и Ханда-мать не переменились. Не поверили злому слуху, наверно…
Она встала и медленно пошла к дому. Идет, смотрит себе под ноги, будто потеряла какую-то маленькую дорогую вещицу и не может найти… Раньше всегда спешила домой - чем ближе юрта, тем торопливее шла. А теперь тихо, неохотно идет. У изгороди высыпала кизяки, присела на корточки, принялась складывать один на один. Вверху сделала крышицу, чтобы дождь не размочил.
«Ханде-матери говорить не буду, - решила Жаргалма. - Не надо тревожить ее спокойную душу».
Свекровь после ухода толстой Ехэ-абгай тоже решила ни о чем не говорить невестке. Но обе они не сумели скрыть своего смятения, взглянули друг на друга, заплакали, обнялись, уселись на старой, облысевшей шкуре жеребенка.
- Не плачь, Жаргалма… - успокаивает невестку Ханда. - Возьми себя в руки… Все забудется, не плачь. - Она не только невестку этим утешала, но и себя…
Жаргалма слушала добрые слова свекрови, видела ее слезы, чувствовала ее сострадание и понимала, что больше эта милая, хорошая женщина ничего не может сделать для нее. Она не мужчина. Защитить может лишь муж. А у женщин только слова.
Ханда-мать ласково успокаивает невестку. Старшая всегда должна утешать младшую… А что же делает в это время Норбо, опора и надежда двух женщин, единственный в семье человек с кушаком поверх дыгыла, единственный в юрте мужчина?
Норбо сидит в своем сарае, острым железом скоблит сухие, звонкие дуги. Вон как выгнуты!… Теперь они никогда уже не станут прямыми: начнешь выпрямлять- сломаются. Скоро Норбо нагрузит целый воз новых дуг и повезет по ближним и дальним улусам, по русским деревням, будет продавать, менять на зерно, на муку, на сухари, на деготь… Подъезжая к незнакомому двору, Норбо сразу определяет: купят здесь дугу или нет, простую купят или красивую. Беднякам дорогие красивые дуги не нужны, им подавай простые, крепкие, подешевле. У Норбо всегда есть такие дуги, он знает, что улусникам нужно. Но ведь есть и богатые люди, для них надо товар покрасивее. Простую дугу они и на дороге не подберут, пускай, мол, валяется… Коня не остановят, мимо проедут. Для них, для богатых, Норбо возит особые дуги. И сейчас есть штук тридцать таких - вырезные, узорчатые, тонкие. Отберет из общей кучи самые высокие, узкие, гладкие и начнет обтачивать, лощить, вырезать. Когтистыми железками всякие узоры выцарапает, потом начнет раскрашивать яркими красками. Не дуга получается, а игрушка, маленькая радуга. Когда в степи сверкает солнце, шумит ливень, такие радуги бывают… Норбо знает, что нужно богачам. Бедные тоже любят красивое, но им не на что купить, а богатые даже не торгуются, дают сколько спросишь. Большие, твердые налоги платят, а денег у них все равно много. Нанзад Наймашиев сильно просил сделать три красивые дуги. Сказал, что скупиться не станет. Норбо пообещал: «Так сделаю, хоть в божницу ставь, - а про себя подумал: - Столько денег сдеру, не намочи с перепугу в свои шелковые портки».
Эти три дуги заняли несколько длинных летних дней. Шершавым напильником, похожим на широкий коровий язык, Норбо так долго вылизывал последнюю дугу, что шея онемела. Он поднял голову, покрутил шеей и вдруг заметил беспорядок: соседские коровы топчут его зеленку.
