- Не видишь разве? - ответил тот.
Среди людей стояла молодая женщина-нойон из города, которая однажды ночевала у них, Санжима Дашиевна. Лицо у нее хмурое, мрачное. Может, у нее умер кто из родственников и она приехала на похороны? Да, видно, кого-то собираются хоронить… От двери сомонного Совета все расступились на две стороны, сделали живую просеку. Становится совсем тихо, все замирают на своих местах… Кони перестали ржать, воробьи не чирикают.
Из двери вынесли большой красный флаг с черной лентой, наклонили вниз, пронесли у всех над головами… Жаргалма не разглядела из-за людей, кто его нес. Потом вынесли большие круги из зеленых еловых веток. Потом красную крышку гроба. Четыре человека вынесли тяжелый гроб. Лицо покойного было закрыто коричневым платком. Жаргалма потихоньку протискалась вперед, увидела, как гроб поставили на невысокую подставку. К гробу подошли пять мужчин с ружьями, замерли, не шевелясь. Все стоят с непокрытыми головами, кроме тех, которые с ружьями. Трое были буряты в халатах, а двое русских, во всем зеленом, как солдаты. Они даже глазами не моргают. Жаргалма видит, что немного в стороне стоят отдельно два мужика - высокий и низкий, за ними три парня с ружьями. Те двое, без кушаков, смотрят себе под ноги, не поднимают голов, будто считают на земле муравьев. У долговязого губы сжаты, а у короткого видны редкие зубы, торчат, как ржавые гвозди.
- Кто такие там стоят? - спрашивает Жаргалма у пожилой женщины. - Вон те двое?
- Убийцы это, - ответила женщина, у которой по лицу текли быстрые слезы. - Ондрион и Дубчан, сыновья Они-Жортоона.
Женщина-нойон, которая ночевала в юрте Жаргалмы и подарила Очиру книгу и тетрадь, о чем-то тихо разговаривала с коротким толстым бурятом, потом с высоким седым русским. Потом толстый поднялся на крыльцо, оглядел всех… Он словно забыл слова, которые хотел сказать. Переложил шапку из одной руки в другую, тяжело вздохнул и с трудом заговорил:
- Товарищи… Трудящиеся улусники. Мы провожаем в последний путь нашего юного батора, верного сына народа, лучшего комсомольца, славного помощника партии большевиков. Все помыслы его, все мечты мы претворим в дела. Клянемся над его гробом. Злобные враги убили одного из лучших наших людей - Гэрэлтэ Халзанова…
Жаргалма качнулась, ее поддержали, не дали упасть. Толстая игла вонзилась ей в сердце. Нет, игла в суме, это другая боль терзает грудь… Она ничего не слышит, видит только, как толстяк показывает пальцем на убийц. Он что-то говорит громко и гневно, но Жаргалма не слышит, все слова заглушает стон и плач ее сердца.
После говорили другие. Из глаз Жаргалмы текут слезы. Перед ее взором блестит освещенный солнцем плуг, к которому уже никогда не прикоснется рука хозяина. Она видит погасший черный костер, надломленную пригоревшую лепешку… Она отчетливо слышит голос Гэрэлтэ: «Ты научишься грамоте, Жаргалма. Сама прочитаешь книгу Ленина-багши…» Жаргалма вздрогнула, а Гэрэлтэ говорит все так же ясно, отчетливо: «Я на твоем веретене написал, где живу. Приезжай, буду ждать».
Что говорит с крыльца Санжима Дашиевна? Жаргалма напрягает слух, в ней дрожит каждая жилка.
- Злодейская пуля, ранившая вождя всех трудящихся Владимира Ильича Ленина, и та пуля, что вырвала из наших рядов славного Гэрэлтэ Халзанова, отлиты из одного свинца, одной и той же рукой, подлой рукой проклятого врага. Мы твердо знаем, мы верим, что…
Возле гроба на земле сидит маленький седенький старичок. Он подавлен тяжелым горем, голова его низко опущена. «Это отец Гэрэлтэ, Халзан-бабай… Как тяжело ему. Я заменю ему сына». Так решает Жаргалма, а слезы у нее текут, не переставая.
Двинулось вперед красное знамя с черной лентой печали, за ним подняли второе знамя, понесли круги из зеленых веток. Жаргалма не знает, что означают эти сплетенные ветки елей.
Несколько дней назад Гэрэлтэ и Жаргалма сидели вместе на самой макушке Мангирты Майлы, ели землянику, смотрели на летники Байсата, говорили о таких важных для них делах. Жаргалма показывала ему яркие, красивые цветы, а Гэрэлтэ говорил, что скоро на земле для всех такие шелка будут, из которых Арюун Гоохон, дорогая сестра Аламжи Мэргэна, шила в улигере халаты своему брату. «Мы, - говорил Гэрэлтэ, - в такие шелка нарядим всех женщин нашей земли». Вот как он мечтал, а теперь…
Пронесли гроб, прошли пятеро с ружьями, медленно двинулись все, кто был у сомонного Совета. Старого отца Гэрэлтэ поддерживали под руки два парня. Жаргалма вместе со всеми потащила свои тяжелые, непослушные ноги. В голове мелькали, складывались вместе отрывки мыслей: «Все расскажу Санжиме Дашиевне, всю свою жизнь. Она помнит, наверно, как у нас ночевала… Пусть научит, как дальше жить, покажет верную дорогу. Она все знает, видно… Может, даже с самим Лениным-багшой разговаривала».
Над улусом Татуур долго ходили темные облака, на землю падала тревожная тень. Но вот налетел свежий ветер, разогнал тучи, вышло солнце, ласковое ко всей земле, на которой происходит столько радостных и горестных событий.
РАССКАЗЫ
БОГАТСТВО
Закройте глаза, оба глаза, вот так, как я, и представьте себе мысленно степь, выжженную беспощадным солнцем, желтую и голую, без сочных трав неярких цветов. Попытайтесь увидеть себя в этой плоской, бескрайной степи - не в серый облачный день, не в прохладные сумерки, а в палящий полуденный зной. Рядом с вами на сухой земле ляжет толстая, короткая тень. Вы будете стоять без движения, и тень будет неотступно, чутко и терпеливо караулить вас. Сделайте несколько шагов, и она, передразнивая вашу походку, зашагает возле. Ускоряйте шаги, бегите во всю мочь, мчитесь, задыхаясь от усталости, тень не отстанет, будет бежать рядом. Когда вы упадете от изнеможения, ваша тень уляжется тоже и будет лежать так, пока вы не подниметесь на ноги.
Жизнь бедных людей в нашем улусе Хандагайта была похожа на выжженную солнцем степь без сочных трав и ярких цветов, тенью бедняков были голод а нищета. У Монтоона же тенью была болезнь, она никогда ни на шаг не отставала от его хилого, беспомощного тела.
Есть на земле люди, которые за всю свою долгую жизнь никогда не болели, ни одного порошка не приняли. Есть счастливые старцы, которых всякая болезнь за двадцать верст обходит, но есть и несчастные дети, которые даже при рождении не плакали, как все, а стонали. В их слабом теле болезнь находит такой же надежный приют, какой птица находит в дупле высохшего дерева. Таким родился и бедняга Монтоон. Его жизнь с колыбели была бесконечным страданием, постоянной борьбой со смертью. Если поделить на три равные части все дни, прожитые Монтооном, то окажется, что две части он пролежал в постели; если взвесить на весах все таны и талханы[15], то их получится больше, чем хлеба, который за всю свою жизнь съел бедный Монтоон. Из каждой тысячи слов добрая половина была у него из стонов и горьких жалоб на судьбу, на болезни, на жестокие страдания.
Перед самой косьбой Монтоон снова слег в постель. На этот раз и он сам, и жена Балма, тоже болезненная и бледная, сыновья Гомбо и Рандал, десяти и семи лет, поняли, что ему больше уже не подняться.
Родные Монтоона, дальние и близкие, никто не ждал, что он когда-нибудь отобьет косу, снимет рубашку и примется косить сено. Нет, они хотели от него самого малого, - чтобы он, никому не мешая, сидел бы на пороге и, неторопливо ворочая языком, учил бы, в какой день, где косить, пора ли сгребать сено. И то было бы легче на душе, все-таки в семье есть глаза, которые все видят, есть уши, которые все слышат. Но и этого не было… Монтоон слег и стал лишним ртом, тяжелой обузой: вместо того чтобы косить сено для своей коровы и трех овец, Балме пришлось сидеть с больным мужем, греть ему чай, варить суп, подавать простоквашу, отвар каких-то трав.
