- Все из-за тебя, - сказал он без большой злобы, - Я глупый был, тебя слушался.
- Не сваливайте на меня, - возразила старуха. - Я иной раз даже жалела его. Собиралась новые унты ему сшить, да все руки не доходили.
- Отсохли бы у тебя руки вместе с языком, - плюнул старик.
- Сами вы хороши: куска мяса, ложки масла ему жалели…
- Ты мне все уши прожужжала, что Гамбал обжора, я тебе, дуре, верил…
Так они огрызались всю дорогу, сваливали друг на друга все плохое, что когда-то сделали своему батраку. Пройдут от одного лесочка до другого, отдохнут. Доплетутся до ручейка, соберут хворост, вытащат из мешка котелок, сварят чайку и снова идут дальше. Время теплое, торопиться незачем. Можно бы сесть на попутную машину - вон их сколько! Но они не хотят: старуха, всю жизнь жадная, не станет платить шоферу. А потом они ведь не к любимому сыну спешат. Семь дней, так семь, восемь, так восемь плестись, хоть все можно обдумать: что сказать при встрече, как оправдаться, если Гамбал станет упрекать…
Ночуя, где удастся, питаясь, как придется, старики на седьмой день добрались до города. Еще на окраине их оглушил непривычный шум машин, многоголосый говор, захватил людской поток.
Пыльные, уставшие, они останавливались у витрин магазинов, глазели на цветочные клумбы, на подстриженные деревья. «Видно, городские люди большие бездельники, - одинаково думали старики, - если вместо хлеба сеют цветы, вместо баранов стригут деревья».
Они многих прохожих спрашивали, где, на каких летниках отдыхают главные начальники, разузнали о Гамбале Доржиевиче Дугарове.
- Вы ему кем приходитесь? - спросила какая-то девушка.
- Дальние родственники, - неохотно ответил Журмэд.
Им помогли сесть на желто-красный автобус.
- Вон там, седьмой дом отсюда, - показал старикам молодой человек, когда они доехали до места. - Крыша зеленая, ставни белые. Вон туда двое детей побежали.
Старики остановились, не зная, как быть дальше…
- Я пойду один, ты посиди здесь в тени, - проговорил наконец Журмэд. Старуха обрадовалась, вздохнула с облегчением, точно сбросила со спины тяжелый груз.
Журмэд пошел. Чем ближе подходил к дому с белыми ставнями, тем больше слабели у него ноги. Оглянулся, но жены уже не было видно. Старику вдруг захотелось пить, во рту пересохло, показалось, что пройти оставшиеся двадцать саженей труднее, чем снова проделать весь путь от улуса до города. Он опустился на скамейку, прикрыл глаза, сразу же в ушах у него зашумело: какая-то баба злобно и грязно ругала Гамбала, проклинала самыми страшными проклятиями. Старик узнал визгливый голос своей жены. Он испугался, что и другие, наверно, слышат, как она кричит. Тогда мгновенно перед глазами появилось лицо Гамбала с красным рубцом на правой щеке. «Гамбал рассказал своим детям, что это хозяин избил его в молодости, - промелькнуло в голове Журмэда. - Зайду, а дети покажут на меня пальцем и спросят: этот?»
Дышать стало тяжело. Но нечего так сидеть, надо решиться. Будь что будет.
И он решился…
Танхюун сидела, сидела, ее стало клонить ко сну. «Как долго не приходит старик, - думала она, - наверно, там готовят для него угощение…»
Наконец Журмэд пришел.
- Ну, старуха, - сказал он. - Все хорошо, пойдем. Они пошли.
- Как приняли-то тебя? - спросила Танхюун.
- Сразу узнал, обрадовался. Про тебя спрашивал. Как, мол, здоровье Танхюун-абагай…
- Абагай назвал?
- Ну да. Сказал, что мы его на ноги подняли, отца и мать заменили… Я промолчал, что ты здесь: засуетились бы, забеспокоились, а ведь люди знатные.
- Он женатый?
- Жена добрая, чай наливала.
- Обрадовался, значит?
- Все свои дела бросил. Про улусников расспрашивал.
- А что-нибудь пообещал сделать для нас?
- Как же! Вам, сказал, по старости пенсия полагается. Мы, говорит, назначим. Тебе, старуха, будет триста, а мне четыреста. А обоим вместе семьсот рублей каждый месяц.
- Это за год сколько же выйдет?
- За год? Погоди, подсчитаю… Восемь тысяч четыреста рублей. Хватит же… Он хотел на своей машине отвезти меня до той конторы, где пенсию назначают… Бумажку нам туда написал.
- Ой! - обрадованно воскликнула Танхюун. - Где же бумажка?
Они шли по тенистой неширокой аллее. Журмэд засунул руку за пазуху, долго шарил там, что-то невнятно бормотал.
- Вы не потеряли? - забеспокоилась старуха.
- Вот, нашел, - ответил Журмэд, вытащил из-за пазухи и поднес к носу жены кукиш, крепко сложенный из тонких костлявых пальцев. - Пенсию захотела? - издевательским голосом проговорил он. - А за что тебе пенсию, глупая баба? Почему сама к нему не пошла? Он бы тебя матерью назвал, из своей зарплаты пенсию тебе установил бы.
Только теперь старуха поняла, что у мужа не нашлось смелости, не хватило сил переступить порог дома с белыми ставнями. Слишком высоким оказался для него этот порог… Она беззвучно заплакала: по пепельному лицу потекли редкие слезы - то ли от обиды, то ли от душившей ее злобы.
Журмэд повернулся к жене. Она подумала, что он тихо скажет: «Не плачь, глупая, люди же…» А старик принялся кричать:
- Плачешь? Реви громче, старая дура! Ори изо всех сил - в молодости посмеялась, теперь реви!
Не ожидая жену, он быстро пошел дальше. Танхюун из последних сил засеменила за ним. Она боялась отстать.
ВСТРЕЧА СТАРЫХ ЗНАКОМЫХ
Большая чугунная печка раскалилась докрасна. Тяга была хорошая, и печь гудела, как топка паровоза. Ее пышущие жаром бока отбрасывали вокруг красноватый отблеск.
В домишке стоял простой, кое-как сколоченный колченогий стол, покрытый старой газетой, на нем два закопченных котелка, глиняная и фарфоровая чашки. Вдоль стен были поставлены два топчана со свернутыми постелями. На каждом топчане возле постели стояло по крепкому сундучку, обитому железными обручами, с большими висячими замками, стало быть, жители этого домика не очень доверяли друг другу.
На полу в беспорядке были разбросаны дрова, в темном углу валялись пудовые колуны, ощерились зубастые пилы. Можно было заметить, что ни одна женщина не переступала порога этого дома, не наводила порядка и чистоты…
У открытой дверцы печки на толстом чурбаке сидел человек лет шестидесяти, с седоватой крупной головой и смуглым лицом. От него исходило здоровье и сила, видимо, он не изнурял себя с малых лет тяжелым трудом, суровые испытания жизни прошли мимо него… Он то и дело подбрасывал в печку дрова. В избе стояла такая жара, что куриное яйцо могло свариться само собой, но человек накинул на спину овчинную шубу, протянул к огню руки с костлявыми тонкими пальцами.
Этот человек - габжа Жалсан. Он, честно-то говоря, степени габжи не достиг, он только гэбчи, средний служитель буддийского монастыря-дацана. Но если бы до сих пор была старая власть, он не только до габжи, дослужился бы до сана доромбы или сарамбы.
С бывшим ламой живет и пилит в лесу дрова один колхозник, тоже в годах. Тот каждую субботу уходит домой - помыться в бане, отдохнуть, захватить продуктов на следующую неделю. Возвращается он в понедельник утром. Они живут так себе, оттого, что лама, хотя он теперь и не в почете, все же не забывает, что он слуга богов со священным саном и жил когда-то в дацане. Другой же всю жизнь трудился, отец семьи, уважаемый человек в колхозе, и тоже все время помнит об этом. Ни тот, ни другой не хотят служить друг другу - лишний раз пол подмести или еще что… «Не мне сор таскать, стены белить, - рассуждает про себя лама. - Если совсем совесть не потерял, он должен сделать…» А у колхозника своя философия: «Было время, когда для него все делали другие… Не буду на побегушках у этого ощипанного воробья. Если хочет жить в чистоте, пусть и он трудится. Ноги есть и руки есть, береженые всю жизнь. Если он подметет, я сор вынесу, он стены побелит, я полы вымою… Пусть не думает, что я у него послушником буду».
