Но скоро светлый огонек радости затеплился в ее груди: ведь все-таки это ее песня, и приятно, что ее поют многие, многие друзья. И маленькая непонятная обида ее рассеялась.

Долго еще думала Намсалма о судьбе своей песни. Всю ночь думала и потом, когда пасла в степи колхозных овец, все думала - хорошо или плохо, что никто не знает о ней, Намсалме, сложившей песню. И, не найдя ответа, пришла к Батоцырену Гомбоевичу, секретарю колхозной партийной организации.

Батоцырен Гомбоевич курил свою трубку с серебряным тонким украшением. Он серьезно выслушал Намсалму. Так серьезно, будто это не молодая девушка о песне рассказывает, а почтенный старик советуется о важных колхозных делах. Выколотил над пепельницей трубочку, посмотрел на черноглазую, смущенную Намсалму.

- Ты чему удивляешься, девушка? - спросил он по-отечески ласково. - Это же хорошо, что все поют твою песню. Значит, она рождена из глубины твоего сердца… Значит, ты сумела вложить в нее сокровенные, дорогие чувства многих людей. И мои думы, и думы вот тех плотников, думы твоих родителей вложила в свою песню и подарила ей хорошие крылья - звонкий, душевный напев. Ты должна гордиться, что твоя песня не осиротела, не осталась одинокой, а полюбилась людям, что ее передают из уст в уста, из улуса в улус. Теперь для одной себя ее не воротишь, да и незачем возвращать… Хорошая песня всегда приносит с собой радость. Приятно, когда радость общая, правда? Значит, и песня должна быть общей. Ты много песен знаешь, да? Их ведь тоже кто-то придумал и отдал всем людям… В сундук не спрятал… Верно, а? Ты обидишь друзей, если скажешь: «Не смейте петь, это моя песня…» Да ты и не сказала бы так никогда, правда, Намсалма?

- Правда, - тихо ответила девушка.

- Ты спой мне тихонечко свою песню, - попросил Батоцырен Гомбоевич. - Тихонечко потому, что у меня спит сын.

Намсалме неудобно было петь в избе, одному Батоцырену Гомбоевичу. В степи бы - другое дело… Лицо у нее разгорелось еще больше.

- Батоцырен Гомбоевич… Я не помню, забыла… Совсем забыла.

- Ну, - сказал он, - если забыла, то я напомню.

И он запел - тихо, не так уж умело, чуть глуховатым голосом, но четко выговаривая слова, не сбиваясь с мотива. Намсалма и сама не заметила, как подхватила песню - сначала робко, а потом, увлекаясь, все смелее и громче. Тут в соседней комнате заплакал ребенок. Может, песня его разбудила, а может, он и сам проснулся… Намсалма бросилась утешать ребенка.

- Батоцырен Гомбоевич, - сказала она, возвратясь, - все-таки обидно, ведь никто не поверит, что эту песню сложили в нашем колхозе…

- Конечно… - согласился парторг. - Но теперь уже поздно. - Он задумался. - Хотя, знаешь, что, Намсалма, есть выход… Сложи-ка ты еще одну песню, такую же хорошую. Чтобы и в ней была любовь к Родине, такая же светлая вера в счастье. Скоро будет смотр художественной самодеятельности, ты выйдешь на сцену и споешь свою песню. Ты ее так спой, так постарайся, чтобы занять первое место! Вот тогда все будут знать, кто придумывает хорошие песни. Верно я говорю, Намсалма?

- Верно, очень верно говорите, Батоцырен Гомбоевич, - благодарно и радостно отозвалась девушка.

Это было еще до войны, то ли в девятьсот тридцать пятом, то ли в тридцать шестом году, теперь уже точно не помню. Знаю только, что лето было щедрое, солнечные дни чередовались с дождливыми, повсюду было много густой, высокой травы, усыпанной яркими цветами.

Я ехал на открытой грузовой машине из Хоринского аймака. Нас, пассажиров, сидело в кузове человек десять. Сначала мы были незнакомы, но скоро общие шутки и смех объединили нас и сблизили.

Машина была старенькая, то и дело останавливалась, водитель вылезал из кабины, сердито ругался, подолгу ковырялся в моторе, и мы трогались дальше. Но через два-три километра снова останавливалась, пассажиры выбирались из тряского кузова, отдыхали подальше от дорожной пыли, усаживались на траве и - который уже раз! - с аппетитом перекусывали. Кое-кто умудрялся даже вздремнуть.

С каждой такой остановкой нас становилось все меньше и меньше: те, кто торопился, пересаживались на попутные машины и уезжали. Наконец остались только пассажиры с громоздкими вещами, ну и я с ними.

К вечеру на ясном небе стали появляться мрачные облака. Они собирались со всех сторон, точно стада черномастных коров. Послышались раскаты далекого грома, тучи засуетились, закрутились на месте, будто их окружили голодные волки. На небе поднялась страшная суматоха… Среди глухого рева и шума то там, то тут засверкали яркие молнии. Казалось, что это небесные пастухи нещадно хлещут беспокойных коров золотым бичом. Ветер усилился, по дороге рыжим клубком покатилась пыль, по высокой траве прошли темные волны, и хлынул обильный степной ливень… В кабине у нас сидела женщина с ребенком, все же остальные сразу промокли до нитки. И хотя был разгар лета, от ветра и мокрой одежды нам стало холодно.

Ливень кончился, машина опять остановилась, мы вылезли, побродили вокруг по скользкой, раскисшей земле, но не нашли ничего, чтобы развести костер. Только забрались в кузов, опять пошел дождь…

До Улан-Удэ было еще далеко, машина еле-еле ползла… Мы увидели в стороне от дороги несколько домишек и принялись уговаривать шофера заночевать - обсушимся, мол, обогреемся, а на рассвете выедем дальше. Уставший, голодный шофер рассудил, что лучше провести ночь в тепле, чем на неисправной машине у обочины степной дороги, и согласился.

Почерневшие от дождя дома стояли кому как вздумалось- один там, другой тут, не образуя никакой улицы. Их, видно, еще не успели свезти в общий колхозный поселок.

Жители таких маленьких придорожных улусов обычно с опаской смотрят на случайных приезжих. Если в доме нет мужчины, ночью не сразу откроют двери, не всякого пустят ночевать. Чтобы быстрее и легче устроиться, мы разошлись по избам по одному-два человека.

Я попал к одинокой старухе. Когда я зашел, она варила что-то мясное с дразнящим вкусным запахом. Я сразу узнал знакомый с детства запах мангира - дикого степного лука. Старуха оглядела меня с ног до головы и неохотно ответила на приветствие. Я объяснил, что еду в город, машина сломалась, и попросился переночевать.

Прежде чем разрешить или отказать, старуха учинила мне форменный допрос: откуда я родом, где работаю, где проживаю, куда и по какому делу ездил… Спросила фамилию, имя. «Тебе бы, старая, прокурором быть…» - усмехнулся я про себя, покорно отвечая на ее вопросы.

Не знаю, что сыграло в мою пользу - то ли мое безропотное смирение, то ли жалкий, промокший вид, только старуха вдруг, будто спохватившись, стала внимательнее и добрее. Словно даже почувствовала ко мне что-то вроде теплой заботы. Я снял свое мокрое облачение, развесил сушить и присел у печки. Сижу, греюсь, разглядываю хозяйку. Дряблая морщинистая кожа, темные натруженные руки.

Она налила мне горячего супу с мангиром, я вынул из чемодана остатки своих дорожных харчей и принялся за еду. Ел горячий суп, и - смешно! - от меня валил пар. Насытившись и обогревшись, я начал разговор. Теперь уже я принялся ее выспрашивать.

- Где же ваши сыновья, дочери?

- У меня один-единственный сын. Он работает в соседней МТС. Сынок у меня уже взрослый, ему пятьдесят два года, - охотно сообщила старуха и, не дожидаясь новых вопросов, продолжала: - Он иногда навещает меня по выходным дням, привозит, что мне нужно. А много ли мне надо? Зеленый кирпичный чай да муки на саламат… А он все время обо мне думает, все время заботится. И дров наколет на целый месяц, и воды натаскает…

- Внуков у вас много?

- И внуки есть. Они в городе, внук и внучка… Я о них больше, чем о сыне скучаю…

- Хорошо, когда сыновья и внуки внимательны к родным старикам, - вставил я.

- Сын у меня и невестка, и внуки не только ко мне, ко всем знакомым и незнакомым внимательны, их все хвалят… Мой сын за всю жизнь никому зла не сделал, никому грубого слова не сказал…