Каждый народ на земле создал и свято хранит в памяти множество мудрых пословиц и поговорок. Есть пословицы и поговорки, высмеивающие и осуждающие тех, кто сначала натворит что-нибудь, а потом раскаивается. Что посеешь, то и пожнешь, говорится в этом случае. Не бросай камень вверх, он упадет на твою же голову, предупреждает другая пословица. После драки кулаками не машут; не плюй в колодец, пригодится воды напиться; знал бы, где упасть, соломки постелил бы - и так без конца.

Да, если бы Журмэд и его жена Танхюун в молодые Тоды, когда были сильные и богатые, знали, что станет с их батраком Гамбалом, они вели бы себя иначе… Они ласково попросили бы батрака сбросить с себя рваный халат со множеством заплат, пришитых белыми нитками. Неумелые редкие стежки у заплат были как оскаленные волчьи зубы… Они сами сняли бы с него стоптанные овчинные унты и лохматую войлочную шапку с дыркой на макушке, похожую на старую юрту с дымоходом. Принесли бы ему новый халат из крепкой синей далембы, мягкие гутулы на толстой подошве, бархатную шапку с красной кисточкой. Они никогда не ругали бы его всякой поганой руганью, не называли бы грязной свиньей, вшивым чертом, ленивым обжорой. Они звали бы Гамбала родным сыном, сажали по правую сторону очага, поили густым горячим чаем, кипяченым молоком. Они давали бы ему самый румяный, поджаристый кусок испеченной в золе лепешки, а не самый горелый… Всегда ставили бы перед ним полную чашку душистого масла. Сами пили бы горький айрак, ели кислую арсу, а ему, своему батраку, каждое утро варили бы саламат из свежей сметаны и пшеничной муки.

В дни цагалгана - весеннего праздника, в дни дацанских молебствий - хуралов сами седлали бы для него лучшего своего скакуна. Они, Журмэд и Танхюун, сами таскали бы из хлева навоз, в жаркие дни косили сено, складывали его в бесчисленные копны и толстобокие стога. Весною с утра до ночи пахали бы землю, а осенью до изнеможения жали бы в поле хлеб, возили зерно на мельницу, таскали по шатким лестницам тяжелые кули, сами пилили и кололи бы сучковатые лиственничные дрова. Пасли бы скот, починяли хомуты и седла.

Да кто же знал, что не надо было ругать Гамбала ленивым? Будь он ленивым, разве делал бы один всю работу? Конечно, Журмэд и Танхюун были несправедливы… Даже били его, что было, то было - рубцы и шрамы носил на теле…

Гамбал всегда был тихий, безропотный. А потом вдруг переменился - то слово поперек скажет, то не послушается. Кое-когда не стал ночевать дома. Хозяева решили, что у него завелась босячка, такая же, как и он сам.

Гамбал прожил у них с двенадцати до двадцати лет. А когда исполнилось двадцать, заарканил в хозяйском табуне самого доброго коня, надел почти новый хозяйский халат и унты и бесследно исчез. Передал через кого-то хозяевам, что, мол, хватит, достаточно они из него крови выпили. Пускай, мол, не считают его вором, он взял заработанное, да и то не все - за ними еще осталось. А воры они сами, чужим трудом наживаются.

Так Гамбал и уехал.

Скоро Журмэд и Танхюун забыли о своем батраке. И соседи начали забывать. Изредка, может, и вспоминал кто-нибудь: «Где теперь, жив ли Гамбал? Бессердечные эти, Журмэд и Танхюун, за что над сиротой издевались? Ни людского пересуда, ни божьего гнева не боялись. Босиком по снегу ходил, бедняга…»

Вскоре началась беспокойная пора. Бедные восстали на западе против богачей и прогнали даже самого царя, Когда гремит такой гром, эхо докатывается до самого дальнего края… В наших местах все разом заговорили о новой власти, о том, что красные победили. Потом прошел слух, что белые побили красных. Опять началась кутерьма, люди спали с открытыми глазами… Кто в кого тогда стрелял, трудно было понять, говорили, что где-то около Байкала видели Гамбала, будто он в красном отряде помощником командира. Затем пришла печальная весть: Гамбала поймали и расстреляли, даже местность называли, где его убили. Через некоторое время стали говорить, что Гамбал сидит в читинской тюрьме - один раз убегал, но его изловили…

Когда Советская власть окончательно укрепилась, в улусе узнали, что Гамбал Доржиевич Дугаров стал видным человеком - ездил по аймакам, открывал школы для детей и для взрослых, больницы, в начале тридцатых годов работал на строительстве большого паровозного завода в Улан-Удэ.

О Гамбале пошла добрая слава. Он был народным депутатом, помогал людям, все дела решал быстро и справедливо.

А годы шли, Журмэд и его жена состарились. Журмэд отбыл ссылку за сокрытие хлебных излишков, за незаконный убой скота.

Как-то к ним зашел давний сосед Бабу-бабай и между двумя чашками чая напомнил:

- Гамбал у вас с десяти-двенадцати лет проживал. Хоть вы были с ним не особенно ласковы, мальчик вашу овчину носил, вашу арсу кушал. Может, вы были с ним очень строгие, но кто тогда с бездомными батраками нежничал? Он стал умным, оттого все поймет… Поймет, что жизнь такая была. Ну и все вам простит, он добрый. Вы как-нибудь доберитесь до Улан-Удэ. Говорят, он сейчас на даче, на городском летнике отдыхает. Он может вам крепко помочь - многим же пособил, даже в нашем улусе есть такие. Скажет в телефон десять слов кому надо или бумажку напишет маленькую, с мою ладонь - и все. Все будет готово… Вы же ему в детстве отца и мать заменяли…

При этих словах седая, с бесцветным лицом старуха Танхюун вздрогнула, на желтом костистом виске Журмэда вздулась узловатая синяя жила.

А сосед Бабу все говорил и говорил. Танхюун и Журмэд слушали его молча, не соглашались с ним, но и не возражали. Они сидели не шевелясь, их потухшие глаза ничего не выражали. Губы были плотно сжаты, будто старики боялись сказать запретное слово. Со стороны казалось, что они ни о чем не думают.

Нет, они думали… «Что ты болтаешь, выживший из ума старик? Видно, сейчас не только с молодыми, но и со старыми надо быть осторожными… Видно, ты хочешь, чтобы нас в городе в тюрьму посадили», - рассуждала про себя Танхюун. А старый Журмэд думал свою думу: «Может, он дело говорит? Может, Гамбал забыл все, что тогда было… Пусть не с радостью встретит, но не прогонит… Пусть не посадит на почетное место, мы бы и у порога… Скажет жене, чтобы чай сварила. Спросит: «Как живете? Устали за дорогу?» Потом спросит: «Ну, что вам нужно, старики?» Я не стану жаловаться, что мы с малых лет бедные, у меня один заслон - старость… А вдруг и правда помощь от него будет, а мы время напрасно теряем…»

С того дня старики часто стали шепотом говорить друг с другом о поездке в город. Надежды у них сменялись сомнениями. Чем чаще разговаривали об этом, тем увереннее думали, что Гамбал все худое забыл. Если не все, так половину… Если и помнит что-нибудь, то простит им, старым, слабым, беспомощным. Даже если не все простит, упрекнет за что-нибудь, все равно поможет, кое-что сделает. А может быть, Гамбалу досталась добрая, сердечная жена, она скажет мужу, чтобы не сердился за прошлое.

Через неделю Журмэд и Танхюун рано утром вышли из дому.

На них была жалкая истрепанная одежда. Журмэд нарядился в заплатанный, выцветший халат. Халат был когда-то синий, а теперь синяя полоса осталась только там, где его раньше перепоясывали широким шелковым кушаком.

Старик подпоясался тонким простым ремешком. На голову надел старую черную шапку, какую прежде носил их батрак. Только без дыры на макушке. На ногах у него были порыжевшие ичиги, покрытые серой дорожной пылью. В руках Журмэд держал кривую сучковатую палку, за спиной болтался кожаный мешочек, в нем гремели железный котелок и ложка…

Старуха оделась чуть получше, не захотела показываться бывшему батраку в очень худой одежде.

Унылые, плохо одетые, они поплелись по пыльной дороге.

- Снимите сумку, заверните ложку, - ворчливо проговорила Танхюун.

- Пусть бренчит, - попробовал пошутить Журмэд. - Это вроде бубенчиков на дуге.

Некоторое время они шли молча. Затем Журмэд не выдержал.