Потом комиссия долго заседала: наверно, за целый год все женщины улуса столько раз не перекраивали овчину и сермягу, сколько в те дни комиссия изрезала бумаги. В иной засушливый год столько воды по канавам не утекло, сколько чернил было истрачено…
Наконец комиссия закончила свою работу. Решение было толковым и справедливым, все бедняки получали в два, в три раза больше покосов, чем раньше.
Все это время Ананда видел перед собою двух улус-ников: учителя Данзана Ламажапова, у которого они изрезали покос, как бычью кожу на подошвы, и старую Ворсой, которая нынче впервые за свои шестьдесят два года будет косить настоящую траву и поставит не семь-восемь копен, а столько, сколько ей самой лет - шестьдесят две, никак не меньше. Ананда добился, чтобы старухе дали хороший покос, и не где-нибудь, а на зимнике Данзана Ламажапова. Так и записали: «Бальжировой Ворсой выделить четыре десятины на зимнике Данзана Ламажапова, от двух сухих сосен вниз, через левую коновязь до большой канавы, между покосами Гатыла Давбаева и Соднома Нимаева». Решение комиссии должны были объявить на собрании.
Накануне собрания приехал из Верхнеудинска Шагдыр Самбуев. Он вернулся совсем другим человеком, будто даже выше стал ростом, красивее, стройнее. Только еще более беспокойным сделался… Одет был в новый костюм, видно, бросил свои полосатые штаны, какие, может быть, одни узбеки носят. На груди у него, на красной ленточке, был приколот портрет Ленина.
В день собрания люди с утра начали собираться возле ликбеза. Всем не терпелось узнать, кому какая земля достанется. Богачи будут злиться на комиссию, на соседей, на Советскую власть, на весь белый свет… На это тоже интересно посмотреть. Ну, а беднота обрадуется!
А Данзан Ламажапов?
Ламажапов надеялся, что его утуги трогать не станут. Его с другими не сравнишь, он ведь учитель, уважаемый человек… Давно не держит батраков, никому плохого не делает, со всеми живет в дружбе, всех угощает, нищих жалеет. Всем делится, даже своими знаниями. И Данзан Ламажапов шел на собрание так же спокойно, как вечерами ходил на занятия в школу.
Из школы ликбеза был принесен стол, накрыт материалом, таким красным, как флаг над крышей школы, таким широким, как сама земля. Вокруг стола было десять стульев. На них разместились представители аймачного центра и сомонного Совета, члены комиссии. Ананда примостился сбоку на табуретке.
Пока вслух читали постановление комиссии, было тихо. Все терпели, знали, что мешать нельзя. Дети и те не шумели. А как только кончилось долгое чтение, поднялся гул. Большинство было довольно, но не все поняли, где именно отведены им покосы, не сообразили сразу, где лучше земли, где похуже, но все радовались, что теперь не будет никакого сравнения со старым.
Ананда следил за бабушкой Борсой. Стриженая, седая, маленькая, она сидела, плотно сжав губы. На ней был коричневый халат, такой же кушак. На груди висели крупные четки, а на коленях она держала короткую толстую палку. На лице у нее не было ни радости, ни огорчения. Ананда подумал, что старуха не поняла, что стала хозяйкой доброго покоса. Вот поймет и вся засияет…
Из общего гула и шума вырывались чьи-то слова:
- Я ничего не прошу… Только, уважаемые члены комиссии, верните мне хоть половину моих зимников… Я всю жизнь… Как это можно? Остальное пускай глотают, пускай давятся…
- Ничего! И проглотим, и не подавимся.
- Садись, комиссия знает, что делает. Не ты ее избирал, не тебе и учить.
Тут раздался новый голос:
- Спасибо вам… Спасибо, улусники, спасибо, комиссия… - это проговорил старый Дарижап, размазывая грязь и слезы по своему темному лицу, по седым усам.
- Не нас, Советскую власть благодарите, - отозвался председатель комиссии.
Поднялась и старая Борсой. Она ни у кого не попросила слова, смотрела куда-то мимо людей и заговорила так, словно была в чем-то виновата. Голос у нее дрожал и срывался, будто она никогда в жизни не говорила, а всегда только горько рыдала. Все ждали, что она скажет слова благодарности, никто не поверил тому, что услышал.
- Уважаемые наши нойоны, - с великим трудом выговорила старая Борсой. - Я всю жизнь прожила без чужого покоса, без чужого добра… Мне и жить-то осталось мало… Ради всех богов, не давайте мне чужого, не надо мне… Пожалейте меня, не давайте мне покоса Данзан-бабая… Зачем мне его земля? Она мне поперек горла встанет… Я за всю жизнь чужой иголки не тронула.
Ананда не помнил, как вскочил со своего места. Он не понимал, что происходит. «Что она говорит? Столько лет прожила, неужели ребенком осталась? Выталкивает языком кусок изо рта… Не знает, как мы спорили, старались для нее…»
Старая Борсой села на свое место. Все молчали. Ананда тоже не знал, что сказать. В нем, всегда тихом, спокойном, все кипело и клокотало.
- Что вы за женщина, Борсой-абагай! - выкрикнул он, наконец, почти не помня себя. - Знаете ли, что вы говорите? Или кулаки с подкулачниками вас подучили? Может, вас сам Данзан Ламажапов запугал?
Ананда замялся, заторопился и в растерянности сел. Люди шумели, председатель звонил в колокольчик. И тут поднялся Шагдыр Савбуев. Два друга словно бы обменялись характерами: Ананда стал невоздержанным, горячим, а Шагдыр выглядел степенным, заговорил уверенно и негромко.
- Товарищи! - начал он. - Ананда Ямпилов напрасно видит в нашей Борсой-абагай подкулачницу… Она у нас самая честная женщина. Честнейшая из всех честных… Такая была всю жизнь, такая и сейчас. Она правду говорит, что никогда чужой иголки не тронула.
Она-то чужого не тронула, а у нее злые люди все отобрали. Не только землю, но и волю у нее забрали, желание лучше жить, теплее одеваться, сытнее кушать. Вот как ее ограбили… Это не она виновата, что отказывается от земли, которой владел Данзан Ламажапов. Это говорит наше глухое прошлое… С рождения ей внушили, что она всегда должна быть бедная и голодная. Это, мол, ее участь, ее судьба. А все хорошее, счастливое - все чужое, не ее. Вот она и не поняла, что сейчас происходит, даже испугалась, когда ей отдали кусок земли, на котором раньше косили другие. Но ведь этот покос Ламажапову не с неба свалился…
Шагдыр еще что-то хотел сказать, но тут на середину вышел Данзан Ламажапов, сорвал с себя желтый кушак с золотыми драконами, бросил на землю, на него швырнул халат, синий, как летнее небо, и шапку с собольей оторочкой. Ананде сразу вспомнился сон: неужели Ламажапов выхватит из-за голенища нож и пырнет себя в живот? Но Данзан-бабай только показал пальцем на свою одежду и проговорил:
- Мой покос разделили, теперь это делите.
За столом поднялся председатель сомонного Совета, дальний родственник самого Данзана, и отрубил злым, звенящим голосом:
- Что делить, что не делить - Советская власть знает. Надо было поделить землю - поделили. А свое барахло сами донашивайте.
Ламажапов схватил в охапку свою одежду и вышел из круга. Хотел совсем уйти, но повернулся, спросил:
- А грамоте мне учить или больше не надо?
- Почему не учить? Учите… А не хотите, умолять не станем, без вас обойдемся.
- Землю отобрали, может, теперь сошлете как буржуя? Может, мне приготовиться, манатки собрать?
- Надо будет, так без вашей просьбы сошлют. Если вредить станете… А будете пользу людям приносить, никто не тронет.
Ламажапов постоял немного, потоптался на месте, потом присел с краю, положил себе на колени халат, шапку и кушак.
Собрание продолжалось долго. Никто не хотел уходить домой. Вечером, когда стало невыносимо от комаров, зажгли дымокур из сухого кизяка, потом разложили большой костер. Молодежь затеяла игры, песни.
Старики и старухи подвинулись ближе к огню, грели старые кости.
Летняя ночь коротка. На следующее утро выглянуло щедрое веселое солнце, озарило широкий, сияющий мир. В тот же день, на целую неделю раньше обычного, началась косьба.
В дни косьбы школа взрослых была закрыта. Когда же сено было убрано, хлеба сложены в скирды, в школу пришли уже не сорок два, а шестьдесят учеников. И, как всегда, в шляпе с обвисшими полями, в полинявшем халате, подпоясанном зеленым кушаком, явился учитель Данзан Ламажапов, роздал ученикам тетради и учебники и начал урок. Он был зол, конечно, но думал, что всех проведет, что он умнее и хитрее других.
