- Не хочу, мама.
- Ну, ну… Ложись и спи, вижу, что глаза слипаются. Я все понимаю. Тоже ведь молоденькая была, замуж выходила. Стеснялась, как и ты…
Жаргалма молча раздевается и забирается под теплое одеяло к спящему мужу. Уснуть сразу не может, тихонько лежит и с благодарностью посматривает на свою добрую свекровь. Вот как получилось забавно: девяносто дней назад она даже не знала Ханду, а теперь называет ее матерью. И не по обязанности, а с радостью, от всего сердца. Может, свекровь чем-то похожа на родную мать? Все три месяца Жаргалма искала это сходство. Родную мать зовут Мэдэгмой. Имена разные, лицом несхожие… Родная мать на пять лет старше свекрови. А во всем остальном как родные сестры. Для той и для другой Жаргалма еще маленькая, обе хотят, чтобы она всегда была довольна и счастлива, чтобы не ведала ни нужды, ни печали. Обе желают, чтобы она вкусно ела, сладко спала, была веселая. Жаргалме кажется, что она без конца будет находить в этих двух женщинах самые дорогие богатства - нежность и любовь.
Девяносто дней, девяносто ночей живет Жаргалма в этой долине с лысыми сопками, с ручейками Тургэн Горхон и Жаа Булак. Неужели за все это время никто & ее не огорчил? Как же, была и у нее обида, страдало и ее сердце.
Эта обида явилась совсем нежданно. Вскоре после свадьбы к ним в юрту зашел незнакомый высокий костлявый человек с седыми висками и редкими длинными усами. Жаргалма была одна дома. Как и полагается, налила гостю одну, потом вторую чашку чая. Седой вислоусый старик, от которого несло табаком и водкой, поглядел на нее мутными, сонными глазами и вдруг схватил за руку выше браслета. Жаргалма стала вырывать руку.
- Отпустите, что вы делаете!
Рот у старика был набит хлебом с маслом, он не торопливо жевал. А когда проглотил, визгливо хихикнул и сказал:
- Хи… Славная бабенка, красивая. Ты не гляди, что я седой, я еще не очень старый.
- Как вам не стыдно? Отпустите, - вырываясь, со В» слезами проговорила Жаргалма.
- Я поиграть с тобой хочу, - снова захихикал старик. - Ты ведь играешь со своим Норбо?
Жаргалма не помнит, как схватила свободной рукой со стола чашку горячего чая.
- Отпустите, а то глаза вышпарю.
Костлявый сразу отпустил. Чуть-чуть постоял у стола и пошел к двери.
Жаргалма дала волю слезам.
А второй раз - никто вроде и не виноват, никто не обидел. Она пошла по воду, села на берегу и вдруг заплакала. Без всякой причины. Вспомнила родную мать и заплакала из жалости к ней: скучает, наверное, не ест, не спит… Или болеет. Зовет Жаргалму, молится, чтобы ей было хорошо в чужом улусе…
С востока подул тогда теплый ветерок, ласковой струей, точно теплым дыханием, коснулся ее щек, легонько тронул волосы на висках. Жаргалма решила, что это мать с ветром посылает ей свой привет. Подумала так, а слезы хлынули еще пуще. Старалась успокоиться, не плакать, но не могла. Выплакалась, на душе стало легче. Дома муж ничего не заметил, добрая же свекровь поняла, что она плакала. Приласкала Жаргалму, не стала расспрашивать.
В то утро, когда Жаргалма прилегла отдохнуть, она уснула и проспала долго. Солнце поднялось высоко, в юрте гудели мухи. Жаргалма по запаху поняла, что мать вскипятила молоко, сварила арсу… Она почувствовала и запах свежей только вынутой из золы лепешки.
Жаргалма не слышала, когда встал Норбо. Это было плохо, она встревожилась: «Как долго я спала… Соседки узнают, скажут - ленивая, до полдня в кровати валяется. Из хороших просто попасть в плохие, это и мама мне говорила. Что мама еще говорила? Плохие люди всегда стараются, чтобы невестка споткнулась, поперек дороги веревку натянут… Упадешь - сразу не поднимешься». Так мать остерегала ее перед замужеством.
Когда Жаргалма оделась, убрала постель, умылась, в юрту вошла свекровь с полными ведрами воды.
- Зачем вы?… - смутилась Жаргалма. - Я бы принесла…
Свекровь добродушно улыбнулась:
- А меня ты усадишь с правой стороны очага, да? Буду сидеть-посиживать, ожидать с открытым ртом куска повкуснее, посматривать, что принесут чужие руки? Нет, доченька. Мы, бабы, созданы богом, чтобы работать днем и ночью. Знаешь, как лошади работают, у нас с ними одинаковая судьба… Ты, доченька, не усаживай меня за очаг, я еще здоровая.
Жаргалма раскинула на полу лысую, обшарпанную шкуру жеребенка с четырьмя дырками там, где когда-то были у него глаза и уши. Поставила низенький продолговатый столик с облупленной коричневой краской. Какой-то мастер разрисовал коричневое поле зелеными листочками, редкими красными цветами. И все это оплел тонкими золотыми нитями. Красиво получилось. Жаргалме жалко, что краска облупилась и потускнела… «Как попал в нашу юрту этот столик? - думает Жаргалма. - Наверное, из дацана[3] принесли. Раньше он, видать, был повыше, но ему опилили ножки. Жаргалма улыбнулась: - Боялись, чтобы столик не убежал из юрты, и укоротили ему ноги».
Она берет с деревянной тарелки лепешку, отламывает кусочек, кладет на него масло. Лепешка горячая, масло тает, стекает по пальцам, старается капнуть на грудь, на подол. Жаргалма делает ложкой ямочку в горячей мякоти лепешки, кладет в нее масло.
Жаргалма уже не стесняется, ест сколько хочет, досыта. Она знает, что никто не назовет ее обжорой - ни свекровь, ни муж… В первые дни после свадьбы, когда уехали домой провожающие, она съела чашку арсы и сказала, что наелась, больше не хочет. Но разве проведешь свекровку, новую заботливую мать? Она все видит, все знает, не хуже, чем богиня домашнего очага Сагаан Дара ахэ, Белая матерь Дара.
- Ты что это? - всплеснула тогда руками свекровь. - Уже и наелась? Одну чашку съела и сыта? А чашка-то какая! Не больше коровьего глаза. Не поверю, что ты и дома так мало ела. Теперь твой дом здесь, ешь досыта. Когда девушка выходит замуж, у нее желудок не уменьшается. Забот прибавилось, работы стало больше, надо и есть как следует. Иначе и заболеть можно…
С тех пор Жаргалма стала есть столько, сколько хотела, как дома. Даже при посторонних.
С детства, с того дня, как Жаргалма стала все понимать, о чем рассуждают взрослые, до самой своей свадьбы она много слышала о трудной жизни молодой женщины в чужой семье. Оторвут тебя, как кусок мяса от живого тела, и отправят в дальние, чужие края, где ты никогда раньше и не бывала. Отдадут навсегда, на всю жизнь. Будешь весь век жить среди чужих людей. И не только злые соседки, но и твой муж, его отец и мать, сестры и братья мужа будут смотреть на тебя с недоверием, будут видеть в тебе лишь одни недостатки. Поставь один раз не по-ихнему заплатку на тулуп, всю жизнь будут корить, скажут, что иголку держать не умеешь… Пригорит когда-нибудь молоко, всему улусу станет известно, что ты портишь дорогое, жирное, густое, белое молоко… А хорошего в тебе не заметят. Сшей, как мастерица в улигере[4], из клочка шелка тридцать дорогих одежд - не похвалят. Приготовь из одной чашки сметаны саламат на полсотни гостей - не удивятся. На то, мол, ты и молодая жена.
В новой семье, говорят, девушку часто встречают неприязнь, холодный шепот, подозрительные взгляды, горькие обиды, унижение… Может, с ней только вначале все ласковые? Может, Норбо только пока внимательный, добрый? Свекровь, наверное, скоро начнет осуждать ее… Так она подумала однажды. Но тут же ей стало стыдно этих мыслей, ведь ни муж, ни свекровь не заслужили подозрения. «Они добрые люди, - думает Жаргалма, - это видно. К наживе не рвутся».
Жаргалма думает о своем муже: «Он человек спокойный, работящий. Стучит, плотничает от восходящего солнца до заходящего. Даже слишком уж тихий… Про таких говорят, что он и лежащего барана не заставит подняться. Поест что дадут и уйдет гнуть свои дуги. Другие, говорят, лезут в бабьи дела, все им не так, а до своей мужской работы ленивы. Нет, Норбо не такой».
Вот так они и жили втроем все эти девяносто теплых летних дней. Потом у молодых появились бы желанные ребятишки, наполнили бы юрту шумом и радостью, и милая дружная жизнь маленькой семьи потекла бы дальше.
