Но вот что случилось однажды.

Прежде, чем поведать об этом происшествии, я скажу, кто такая одинокая старуха Хулгана, которая живет так близко от Жаргалмы, что бывает слышно, как она толчет дома в ступке зеленый чай.

Хулгана родилась в семье пятым ребенком. Перед этим умерли четверо. Не жили у них дети. Когда появился пятый ребенок, девочка, родители дали ей имя Хулгана, что значит «мышонок». Этим они хотели обмануть нечистого: мол, когда в юрту заберется злой дух, чтобы отнять у родителей ребенка, он услышит, что в люльке не дитя плачет, а визжит Хулгана - Мышонок, так все будут называть девочку. Он уйдет ни с чем… Зачем злому духу мышонок?

Хулгана родилась крепкой, здоровой, выжила, поднялась на свои кривые ножки… Когда подросла, стала все понимать, к ней в душу забралась первая обида: у всех девочек имена звонкие, красивые, а она - Мышонок… Хорошие имена у других, они чужие. Вообще все хорошее - чужое. Блестящие серьги, дорогие кольца и броши, нарядные шелковые халаты - все это есть у других девушек, у богатых, а у нее ничего этого нет. Она, дочь бедных родителей, даже в дни праздника цагалгана[5] носила все одну и ту же старую овчинную шубу. Скоро Хулгане начало казаться, что ни у кого нет такой бедности, как у них в семье. Она стала завистливой. Зависть вызывали теперь не только чужие быстрые кони, но и каждая кисточка, каждая побрякушка на соседском седле. Дома у Хулганы ничего не было, даже целой уздечки. Так, рванье какое-то… Седло неудобное, с ободранной подушкой. Стремена разные - одно большое, во второе нога не влезает.

Каждый день был для нее чернее другого.

«Богачи хитрые, - с завистью думала Хулгана, став взрослой девушкой-невестой. - Своих бестолковых, ленивых, разжиревших от безделья дочек ухитряются выдать замуж за молодых красивых парней». Она тяжело вздыхала, украдкой плакала и… мечтала выйти за богатого.

Родители выдали ее, молодую, стройную красавицу, как она и хотела, - в богатый дом. Она знала, что идет за злого, непутевого старика, готова была терпеть от него любые обиды, лишь бы вырваться из нищеты. Прожила с мужем недолго: он оказался картежником, своего добра не проигрывал, но зато быстро промотал скудное приданое Хулганы и прогнал ее из дому. Одинокая, затравленная, озлобленная Хулгана стала еще более жестоко, злобно завидовать всем женщинам, которые счастливо жили замужем. Ей казалось, что они вырвали у нее из рук удачу, отняли у нее радости…

Хулгана потом несколько раз сходилась с разными мужиками, которые побогаче, но все они скоро прогоняли ее: одни - за то, что мало принесла приданого, второй - разругался с ее родителями, третий - за то, что не рожает детей.

Она не могла стать матерью. Это было больно, оскорбительно… И Хулгана люто возненавидела женщин-матерей. А дети были почти у всех. Некоторые женщины даже приносили близнецов. Смех играющих ребятишек, плач и стоны больного соседского ребенка одинаково доводили ее до исступления - так ожесточилось ее одинокое сердце.

Как-то раз соседка попросила побыть с ее маленьким, пока она сходит по воду. Хулгана осталась в юрте с ребенком. Когда мать ушла, она воровато оглянулась и принялась жадно целовать его, тискать, обливая частыми, торопливыми слезами, дрожащими руками вытащила свою уже вялую длинную грудь, сунула в детский ротик. Она зажмурилась, застонала от сладкого счастья: ребенок взял грудь. Душа Хулганы словно вырвалась из ада, на какой-то миг оказалась в раю… Но ребенок тут же вытолкнул изо рта пустую дряблую грудь и заплакал. Лицо Хулганы в миг исказилось ненавистью, она со злобным наслаждением исщипала ребенку ручки и ножки. Ребенок громко заревел от боли.

Летним вечером, перед самым закатом, когда в воздухе дрожит бесчисленное множество серебристых паутинок, из степи в улус возвращаются коровы. Они идут степенно, важно. Останавливаются, облизывают свои тучные бока. То шагают молча, то призывно, требовательно мычат, подают голос телятам. Осторожно несут полное тяжелое вымя жирного, сладкого молока. Хулгана видит, как их розовые соски касаются высокой горькой полыни.

Хулгана завидовала даже коровам, их спокойной жизни. Вот какая она стала! Жила со своей черной душой в темной холодной юрте. Утром проснется, подоит козу, без причины злобно пнет ее ногою, вскипятит молоко, размочит в нем кислые молочные сухари - айрса. Поест и, не снимая грязных унтов, ляжет на кровать, с головой закроется вонючим овчинным одеялом. Иной раз проспит весь день, храпит так, что на улице слышно. А то пойдет куда глаза глядят. Забредет в чью-нибудь юрту, сядет в угол, снова задремлет. Ни с кем не разговаривает, ничем не интересуется. Проснется, безразлично посмотрит вокруг и опять уснет. К ней все в улусе привыкли, не удивлялись.

Так вот что случилось однажды. В тот злополучный день в юрту Жаргалмы зашли две соседки. Одну из них, ту, что была в стоптанных унтах, в халате, залитом кислым молоком, Жаргалма знает, запомнила со своей свадьбы - ее зовут Дари. На свадьбе, когда все еще были трезвые, она хватила лишнего и вдруг запела громким, некрасивым голосом песню, которую во всех улусах поют только мужчины-картежники. Что тут поднялось! Старики возмутились, зашумели, молодежь и ребятишки расхохотались, на Дари зашикали, закричали.

Вторую женщину, которая была помоложе, Жаргалма видела впервые. Она была, наверное, не тамошняя, Жаргалма уже всех в улусе знала в лицо.

Только вошли эти женщины, заявилась и Хулгана-абгай. Она была в своем длинном выцветшем халате со множеством оборок вокруг низкой талии. С обтрепанного подола, с длинных рукавов свисала густая бахрома. Шапка на ней нескладная, высокая, без кисточки, оторочена черным вытертым бархатом. Вошла в юрту, остановилась- шея длинная, тощая, синяя нижняя губа отвисла… Не поверишь, что была когда-то красивой. Голову задирала кверху, будто смотрела на людей не глазами, а широкими ноздрями приплюснутого носа. Постояв немного, вместо приветствия громко сказала:

- Споткнулась я…

Сказав это, она присела возле мешка с зерном, прислонилась спиной, приготовилась задремать - была она вялая, скучная, сонная.

Жаргалма налила соседкам чая, и получилось так, что Хулгане-абгай, которая сидела дальше всех у стены, она поднесла чашку последней.

- Я не буду пить… Я не хочу. Я… я… -не найдя, что еще сказать, старуха умолкла. В глазах вспыхнула злоба. Толстая губа отвисла еще ниже… Старуха что-то невнятно забормотала про себя - нет, не молитву, не благословение кому-нибудь на добрую жизнь, не похвалу за хорошее дело… Нет, она проклинала кого-то самыми черными словами, самой скверной руганью.

В степи, в темных норах, живут тарбаганы. К ним в жилье никогда не заглядывает солнце… Душа Хулганы-абгай напомнила чем-то такую глухую нору. Старуху бросало то в ледяной холод, то все в ней пылало огнем. «Почему она подала мне чай последней, почему? - сверлила голову Хулганы неотвязная мысль. - Как посмела так сделать? Я несчастная, позабытая глухими богами, отвергнутая слепою судьбой, но я старше годами, чем две эти бабы-негодницы… За что эта молодая дура, коза двуногая, так оскорбила меня, последней поднесла чай? Еще не успела войти обеими ногами в наш улус, а уже бодается. Думает, что молодая, красивая. Молодость и красота уходят… Думает, что богатая, дура краснорожая. Я богаче ее… несчастьями. Мужем, быком безрогим гордится. Года не пройдет - у нее, у паршивой суки, плаксивый щенок появится. Сдохли бы вы все, сгорели вместе со своей юртой. Чтобы скотина ваша с неродившимися телятами передохла… Чтобы ты, мордастая дура, не смогла никогда разродиться. Если родишь, совсем сдуреешь от радости, в мою сторону даже глядеть не захочешь, дрянь паршивая. Погоди, я обиды не прощаю. Попомнишь старую Хулгану, в голос завоешь, будешь знать, как после всех чай мне подавать…» Вот что шептали толстые синие губы Хулганы. Щеки у нее дергались. Она с трудом поднялась и, никому не сказав ни слова, вышла из юрты, даже не притворив за собой дверь.