Иной раз колхознику становится жаль этого угрюмого, одинокого человека. Тогда он говорит ему в субботний день:

- Может, вы пойдете со мной в колхоз? В бане помоетесь, отдохнете у нас… А послезавтра придем.

- Нет уж… Нечего мне там делать, - отказывается габжа Жалсан.

«Не хочешь, и сиди тут, - думает про себя колхозник. - Я позвал, а умолять не стану». Он набивает трубку табаком и уходит домой, километров за восемь от этой лесистой местности.

Бывший лама ненавидит все на свете. Он ненавидит тех, кто честно трудится, кто много зарабатывает, у кого спокойная душа. Ненавидит тех, у кого полна изба детей и внуков, кого уважают в улусах. Ему хочется заткнуть уши, когда молодежь поет песни, когда радио говорит о каких-то радостях и успехах. Своего напарника он ненавидит еще пуще… Но все же, когда тот приходит в понедельник из дому, он делает вид, что обрадовался:

- А, вы уже пришли? Хорошо ли отдохнули?

Колхозник по своей простоте думает, что ламе здесь было очень одиноко и скучно, начинает рассказывать обо всем новом, что произошло за неделю в колхозе, в аймаке, во всей стране. Говорит о том, что пишут в газетах, что слышал дома по радио. А Жалсан-габжа сидит, уставившись взглядом в какую-нибудь точку, думает: «Ты же своими глазами всего этого не видел… Все это только на бумаге написано, вранье… Не могут в Москве построить такую большую школу, чтобы сразу училось столько тысяч людей… И поезда не могут бегать под землей… И вообще ничего такого не может быть…» Потом он начинал думать о своем напарнике: «Раньше у тебя во дворе не было даже коровьего хвоста, живой собаки своей не было. А сейчас все у тебя есть - и теплый дом, и корова, которая дает по ведру молока в день, и овцы, и куры. Твои четырнадцать кур дают каждый день четырнадцать яиц, это тоже целое состояние. Внуки бегут тебе навстречу, кричат: «Дед приехал!» Дочь у тебя агроном, сын каждый месяц присылает из города по триста рублей… Ты еще не так станешь хвалить Советскую власть… А ведь стареешь, лучше бы молитвы читал, о своей душе беспокоился…»

Когда Жалсан-габжа с такой злобой думает о своем напарнике, ему нет дела до завтрашнего дня: «Что будет, то и будет. Боги же все видят и понимают…»

Ко всему хорошему, что есть в нашей сегодняшней жизни, лама глух и слеп. Но зато, что было когда-то, что истерлось уже, как подошвы старых унтов, что давно погасло, как свечка, тлеет в его душе тепленьким угольком… Все, что было в старое время, при его дацанской жизни, все бережно сохранилось в его темной душе.

Жалсан сидит у печки. Большая голова с круглой лысиной у него неподвижна, да и сам он весь неподвижный. Если за спиной кто-нибудь выстрелит из ружья, он сразу не обернется: спокойно посидит минут двадцать и только потом поглядит, кто это в него стрелял… Правой рукой он иногда проводит по своей лысине, будто проверяет, много ли на ней накопилось пыли.

Он слышит, как по лесной дороге бегут автомашины. «У кого раньше не было копыта подохшей кобылы, теперь покупают велосипеды, мотоциклы, автомашины, - думает он с тоской. - Скоро и самолеты начнут покупать…» Потом приходит другая мысль: «Если бы в старое время у меня была легковая машина, я разрисовал бы ее страшными драконами и разъезжал бы по улусам. Говорили бы, что лама оседлал чудовище… Ниц падали бы… Вот был бы доход! Или купить патефон, тоже можно было бы разбогатеть, - мол, это голос небесный… Иные ловкачи с простым барометром большие деньги нажили: поглядят, когда он показывает на «дождь», и начинают молиться, жертвы богам приносят… Глядишь в самом деле дождь соберется. А ламе деньги сыплются за пазуху, и овец гонят ему на широкий двор…»

Жалсан вдруг отчетливо увидел свой дацанский дом. Он был недалеко от желтого храма Шойры… Лестница красивая, навес застекленный… Дом был совсем новенький… Жалсан со злобой прошептал: «Если кто-нибудь живет в моем доме, пусть никогда не увидит счастья. - Лама не боялся греха, которым когда-то пугал других… - Забор был - белка не перескочит, змея не подползет… В углу колодец был… Если кто-нибудь берет воду из моего колодца, пусть вниз головой туда свалится. А какая трава росла во дворе! Высокая, густая… Косил мне старик Бунай, для богатых гостей всегда сено у меня имелось. На стене висел большой ковер… Вся мебель была красная, с золотыми узорами…»

Жалсан сидит у печки, глаза полузакрыты. Он вспоминает…

«Сидишь, бывало, дома. Или, если тебе угодно, спишь. Если сидеть и спать надоело, можешь походить по комнатам, поглядеть в окно: у какого ламы запряженная лошадь стоит, от какого ламы молоденькая женщина выходит… Как только стенные часы пробьют двенадцать раз, дергай за медное колечко звонка, дернешь два раза - хуварак-послушник принесет горячую кровь с жиром в бараньем желудке и вареную баранью грудинку. Если три раза дернешь медное кольцо, послушник принесет позы, сваренные на пару, не меньше тридцати штук. Тут сразу посылай своего чумазого хуварака в китайскую лавку, он мигом принесет крепкий хааншон, выпьешь - внутри сразу огонь вспыхнет. Или из русской «монополки» принесет горькую хлебную водку… Пей сколько влезет, кушай сколько тебе надо… И вот ты уже сыт и пьян, сидишь, и одна у тебя работа - деревянной палочкой в зубах ковырять. Вдруг открывается дверь и к тебе входит…»

В это время действительно открылась скрипучая дверь и в избу кто-то вошел, тяжело вздыхая, кряхтя. «Святые боги… Не сижу ли я в самом деле в дацане?» - черная закопченная изба показалась Жалсану светлым храмом….. С потолка будто не паутина свисает, а длинные шелковые платки - хадаки…

Тот, кто зашел в избу, молча подошел ближе. Жалсан не поворачивается, не смотрит. И вдруг слышит за своей спиной:

- Привет, Медный Ковшик!

В самые первые дни, когда Жалсан поступил в дацан послушником, кто-то дал ему прозвище Медный Ковшик. Он носил его до тех пор, пока не стал ламой.

- Это ты, Шобхой? - спокойно спросил Жалсан.

- Я и есть… Сам Шобхой Бадмаев.

Низенький человек с широким мясистым лицом, с седыми висками, со скудными жиденькими усами, сел рядом с Жалсаном, но не выдержал жары, пышущей от печи, отодвинулся, сбросил свою ватную телогрейку.

- Ты, Шобхой, откуда вдруг появился?

- Мы едем за минеральными удобрениями, а у шофера неподалеку знакомые. Он к ним ночевать заехал. Я слышал, что ты где-то здесь находишься, и решил навестить.

- Верно, верно… Как же тебе не зайти ко мне?… Я обиделся бы, если узнал… - Жалсан оживился, встал, сбросил с себя шубу, налил в котелок воды, поставил на печку.

- Говоришь, за белым сором едешь?

- За удобрениями. Землю удобрять для урожая.

- В наше старое время землю навозом удобряли, а теперь все изменилось, стали белым сором удобрять…

- Люди умнее стали… Раз так делается, значит, надо… Жить стало легче. Раньше надо бы двое суток ехать, себя и коня мучить, а сейчас за три часа уже здесь. Вот что значит машина!

- Ты, Шобхой, где теперь обитаешь?

- В колхозе имени Ленина. А ты что здесь делаешь? Дрова пилишь?

- Да… Для больницы, для школы, для пекарни… В наше время ламы сидели в тепле, а черные люди работали, дрова пилили… А сейчас черные люди в тепле сидят, а ламы дрова пилят, мерзнут…

Котелок на печке вскипел. Жалсан заварил густой чай, нарезал сала, поставил на стол масло, топором наколол сахару. Целую гору хлеба нарезал…

Жалсан-габжа очень обрадовался старому знакомому, с которым можно отвести душу, вспомнить обо всем, что так дорого. Он сладко, точно слизывая мед с большой ложки, принялся говорить о том, что было когда-то. У него тогдашние помои превращались в масло, дрянная тряпка оборачивалась дорогим шелком… «Не было нигде жизни лучше, чем в дацане, - говорил Жалсан. - Не было людей праведнее, чем ламы…»

Шобхой молча слушает, что говорит его старый друг, ест мягкий хлеб с маслом и салом, пьет чай с сахаром. А Жалсан сидит рядом, причмокивает губами и говорит, говорит…

- Ой, как мы вольготно и спокойно жили… Помнишь, Шобхой, иногда целые дни проводили над шахматной доской?…