Ханда долго молчала, потом снова принялась защищать свою невестку, но уже не так уверенно, без прежнего жара.
- Мне другой невестки не надо. Второй такой хорошей не найти. Ну, отправим ее домой, а потом что?…
- А что в твоей Жаргалме особенного? Ничего нет, - решительно возражала старуха. - Привыкла ты к ней, и все. Слушай, что говорит народ. Худая молва… Она разнеслась на четыре божьи стороны про пестрый язык… Теперь не остановишь, как пожар весною в степи, когда ветошь горит. Кто погасит, если черный ветер подхватил и понес огонь?
Теперь Ханду сковывала уже не боль, не внезапность страшного известия, а бессилие. И какой-то неприятный тлеющий в груди уголек сомнения… Неужели Норбо досталась такая грешная жена, отмеченная шолмосом - дьяволом?
- Ехэ-абгай, вы Жаргалме не говорите, - растерянно попросила Ханда. - Убьете ее, если скажете. Ой, жалко мне ее… Хорошая невестка, лучше, чем у других… - Ханда не смогла сдержать рыданий.
- Не реви, - строго сказала Ехэ-абгай. - Слезами не поможешь. Бабы всегда плачут, а толку нет. Не скажу я ей ничего. Я и видеть ее не хочу… Я с нею у одного очага руки греть не стану. Ее все вокруг боятся, ну и я тоже побаиваюсь.
Охая и ахая, упираясь руками в пол, старуха поднялась на свои толстые ноги. Ехей-абгай не сомневалась, что Хайда и Норбо подумают над ее словами.
Пока шел этот разговор, Жаргалма па голом лобастом бугре собирала кизяки. Она уходила все дальше и дальше, поблизости все было собрано, каждому нужны кизяки на дымокуры, отгонять гнус от коров. Некоторые кизяки еще не высохли, не затвердели, над ними гудели жирные зеленые мухи. Жаргалма перешла на другой бугор - Хара Добо. Неподалеку от нее собирал кизяки лохматый босой мальчуган. Он притворялся, что не замечает Жаргалмы, а сам следил за нею глазами. Жаргалма видела это, и ей было смешно.
- Мальчик, как тебя зовут? - дружелюбно спросила она.
- Меня? Бадмой, - охотно ответил мальчуган. - Вот хороший кизяк, сухой, как трут. Берите.
- Ты себе собирай, зачем мне даешь! - рассмеялась Жаргалма.
- Я вас боюсь. Вы не сердитесь на меня, ладно? Я вперед вас не забегаю. Кизяки не перехватываю…
- Боишься меня? - удивилась Жаргалма. - Почему? Разве я страшная, злая? Кого я обидела?
- Нет, нет… Вы не страшная, вы добрая. Люди зря говорят…
- Люди говорят? Обо мне? Что же они говорят?
- Ну, так… Боятся, чтобы вы их не изругали. Если кого изругаете, он заболеет. Захотите, чтобы я ослеп, я слепой стану… Как тогда домой дорогу найду, как с ребятами играть буду? Или скажете, чтобы ноги у меня отсохли… Ой, тетя Жаргалма, не надо! Не говорите так, у вас ведь пестрый язык, все сбудется, что захотите… - В голосе мальчика были слезы и страх.
Жаргалма вдруг перестала понимать, явь это или жуткий сон. Между солнцем и землею поплыли, помчались лохматые черные тучи. Кизяк в руке стал тяжелым, точно каменная глыба. Мешок выпал из рук на землю, Жаргалма без сил опустилась возле него. У нее в голове все спуталось, смешалось… Она сорвала сухую травинку, обрезала ею пальцы, но не почувствовала боли. Взяла в губы горький-прегорький лист, но не ощутила горечи. Голова стала пустая, точно гнездо, из которого вылетели все птицы - веселая, шумная стая… И сразу наступила тишина. Нет, что-то назойливо стучит в висках, вот стремительно закружились тяжелые, скрипучие жернова. Ой, как кружатся… Голова не выдержит, развалится. Кто-то рядом надсадно кричит: «Тебя все боятся, тебя все боятся!» Жаргалме вспомнился костлявый, вислоусый старик в сарае, его трусливые глаза. «Он тоже испугался меня, моего пестрого языка. Боится, как бы я не сделала зла».
Жаргалма сначала не плакала, слез у нее не было. Глаза сухие, в горле все словно перегорело. Кажется, и кровь из жил испарилась. Но вдруг Жаргалма судорожно, громко разрыдалась. От обиды, от незаслуженного оскорбления, от бессилия… Зачем она родилась на свет слабой женщиной? Ведь некому даже утешить ее… Никто не захочет разделить с нею горе…
Бывает, что на стене юрты укреплен найденный где-нибудь осколок зеркала. Хозяева всегда знают, в какой час дня на него через дымоход попадут солнечные лучи. От зеркала они падают на пол, дрожат, переливаются, как расплавленное серебро. А то покажется, что кто-то зачерпнул ковшом золота и расплескал возле очага… Вот малыш увидел солнечных веселых зайчиков и уже шлепает ручонкой по переливчатой золотой лужице. Но вот досада: нет золотистых брызг, не слышно звонких озорных всплесков. Нет и настоящего удовольствия малышу. Он хочет поймать сверкающего зайчика, зажимает горсть и тянет ее ко рту. Но в руке ничего нет, пусто…
Все доброе, хорошее, что Жаргалма увидела за три месяца в юрте мужа, кажется ей теперь таким же отраженным солнечным светом. Одна видимость, на деле ничего нет, пустота. Она плачет еще громче, отчаяннее.
Мальчик, который сказал ей про пестрый язык, не ушел, все стоит и смотрит на нее. Он не знает, как ему быть, что делать. Не подходя ближе, он, наконец, проговорил:
- Чего ревете? Я же не трогал ваши кизяки… Хотите - вам насобираю?
- Иди домой! - прикрикнула на него Жаргалма. - Мать ждет.
Мальчуган будто этого только и ждал: сорвался, как застоявшийся жеребенок с коновязи. Побежал без оглядки, даже кизяки свои растерял. Не до кизяков ему, когда сзади, наверное, гонится та молодая, красивая тетя со своим страшным языком.
Жаргалма долго сидела, не двигаясь, одна с печальными мыслями. Издали можно было подумать, что это не человек сидит, а у покинутой, забытой дороги торчит большой одинокий камень.
В тот же день, вечером, Хулгана-абгай забрела к одним из соседей. Там вокруг очага сидело четверо женщин, лениво потрескивал огонь - дрова в очаге были сырые… Едкий дым разъедал глаза. Женщины говорили между собой о том, что стало в улусе самой большой новостью - о красивой и злой жене плотника Норбо. Старая Хулгана заметила, что разговор о Жаргалме шел без недавнего жадного любопытства, без большого осуждения, без жалости и даже без прежнего страха. Так лениво бабы толкуют обычно о том, что у коров уменьшился удой молока, что надо бы принести на вершине горы жертву богам, попросить дождя, а то травы совсем пожухли. Или осуждают за шалости соседских детишек… Хулгана-абгай поняла, что о пестром языке Жаргалмы бабы толкуют от скуки. В первые же дни темный слух о Жаргалме живо бегал во все стороны, от одной юрты к другой.
Старая Хулгана села поодаль, молча слушала, о чем без интереса и волнения разговаривают женщины. А в душе у нее шевелилась непонятная, непрошеная тревога, вспыхивала, как одинокая сиротливая звезда - то появится, то исчезнет… А может, это и не звезда вовсе, может, это у Хулганы-абгай медленно просыпалось то, что все люди называют совестью? Что, если впервые за шестьдесят два года, которые Хулгана прожила на свете, доброе чувство поднимает свою голову в ее темной душе? Старуха сама не понимает, что с ней творится. Первый раз в жизни ей пришла в голову неясная, смутная мысль о том, что на свете есть добро и есть зло, впервые со страхом подумала она о жестоком пламени ада… «Боги милостивые, Жаргалма ни в чем не виновата… Страдает из-за моей злобной глупости. Зачем я волочу еще по божьему свету свои старые ноги?… Пустила по улусу темную, злую брехню. За что оговорила молодую женщину? Только за то, что она подала мне чашку чая не первой. Она же всем из одного чайника налила. Она меня за свою считает, потому и налила последней… Я даже сама могла себе налить, если хотела…»
Хулгана-абгай, сидевшая в темном углу, вдруг неожиданно для всех забилась в слезах, бормоча что-то непонятное. Женщины вскочили, встревожились. Принесли чай, простоквашу, молоко.
- Хулгана-абгай, что с вами? Заболели?
- Болею… Все болит. Здесь болит, здесь, здесь, - она показала на грудь, голову, ноги.
Непонятная, странная старуха Хулгана-абгай… Женщины не могут понять, отчего она разревелась. Все знают, что она не добрая, ни своих, ни чужих никогда не жалела. Когда родители умерли, слезинки не проронила. Упала с крыши, сломала два ребра, не заплакала. Костоправ удивился, что не стонала. С юных, зеленых лет такая…
