Самбу даже ушам своим не поверил: за ним приехали на коне, как за настоящим ламой! Засуетился, бестолково забегал по юрте. Ему вспомнилась жизнь в монастыре… Боги, он поедет на добром коне, будет сидеть на почетных войлоках-олбоках с правой стороны очага, будет греметь хонхоем и дамари, брызгать святой водой - аршаном, горстями бросать зерно, разгоняя злых духов. Улусники будут сидеть перед ним, сложив руки. Он каждого легонько стукнет по голове святой книгой - благословит…

- Хоть я и старый лама, - с нескрываемой гордостью заговорил Самбу, - хоть у меня и преклонные года, вы явились за мной на телеге. Значит, я все еще святой лама…

- Чего разболтался? - грубо оборвал его Абида. - У меня дома мертвый ребенок лежит. Поедешь - поезжай, а нет так нет. Нечего языком трепать.

Бесцветный, какой-то линялый старичок Самбу сразу притих, горбясь, засунул в старую кожаную сумку древние, пыльные ламские принадлежности.

Пока Абида ездил за ламой, мать Жаргалмы взяла мертвого ребенка, огарком свечи сделала отметку на спинке, чтобы узнать его, если он второй раз у своих родится. Жаргалма слышала сквозь дремоту молитвы и бормотание матери, в голове у нее бродили какие-то смутные мысли: «Умер сынок… Мое дитя… Пусть он снова у кого-нибудь из наших родится… Черное пятнышко на спине пусть будет, только бы не на языке…»

Тут и отец приехал, привез ламу. Старый лама зажег в тусклой медной чашке курение. Повалил такой густой, такой едкий дым, точно он зажег не душистую траву, а кизячный дымокур. Лама торопливо схватил дряхлой рукой колокольчик, загремел барабанчиком, такой поднял шум, хоть затыкай уши.

Лама читал полузабытые, непонятные молитвы. Абида слушал, слушал, потом взял из-под божницы завернутый в тряпку комочек и вышел во двор. Жаргалма заметалась в постели, громко застонала. «Знал бы Норбо, что его ребенка уносят, чтобы потерять в лесу…» Из глаз у нее текут быстрые слезы, все тело болит, не пошевелить рукой. В летнике нестерпимо жарко: мать топит и топит, боится простудить больную. Звенит колокольчик, несносно трещит барабанчик ламы… Жаргалма знает, что отец во дворе привязывает сверток к седлу, делает вид, что собирается к кому-то в гости и везет с собой подарок. Вот он сел в седло, быстро поехал к лесу… Въедет в густые заросли, не оглядываясь назад, развяжет узелок на ремне, хлестнет коня… И все, можно возвращаться домой. Жаргалма точно видит все это своими глазами. «Ой, - стонет ее душа, обливается кровью. - Бедное, несчастное дитя. Упадет с седла, ударится о лесной пень или острый камень… Положить бы его в маленький гробик, застелить тепленьким. Но нельзя… Он тогда не родился бы снова. Жалко ребеночка. Не жил, ни разу не сказал «мама», даже не плакал. Божьего света не видел… Почему же в груди такая теснота, будто живого ребенка хоронят? Неужели всем бывает так жалко своих детей?» Давно уже не слышно звонкого стука копыт по мерзлой земле, а Жаргалма все мучает себя, все терзается: «Он может упасть на муравьиную кучу, весной его жадные муравьи облепят, волки могут найти… Почему не оставили его еще на один день в доме, пусть бы лежал под божницей. Неужели отец и мать не понимают, как мне тяжело?» Все тело у нее болит, вся душа терзается. Не выдержав, она вздрогнула. Все замерли от ее страшного вопля. Мать побледнела. Старый лама с испугу поперхнулся, на полуслове прервал молитву.

Прошло пять дней, а Жаргалма все лежала в постели - родители не разрешали вставать. Когда вернулась от мужа одна, отец и мать не очень обрадовались, а теперь совсем переменились.

- Однако надо другого ламу позвать, из дацана, - сказал он. - Самбу плохо лечит. Или русского доктора привезти из аймака?

Встать бы скорее на ноги… Жаргалме кажется, что она уже здорова… «Встану, поеду на то собрание, о котором отец говорил… Женщины и мужчины имеют одинаковые права… Это муж и жена имеют одинаковые права, брат и сестра… А отец и дочь? Нет, у них, наверно, разные права. О чем будут говорить на собрании? Бабушка Самба ругала меня, что никуда не хожу…»

Иногда Жаргалме кажется, что у нее есть живой сын, где-то растет. Ей представляются ребятишки, которых она видела в улусе. Вот маленький сын Базара. У него два зубика торчат, он сидит у чашки с бараньими почками… Ее сын тоже скоро смог бы взять ручонками вареную почку. Потом вспомнились ребятишки, которые заходили к ней и Норбо в улусе Шанаа. Глаза умные, недоверчивые, лукавые… Норбо сказал про часы, что в них сидят черти и грызут человечьи кости. Мальчуганы не поверили… А ее сын поверил бы или нет? Пришел на ум парнишка, который собирал с нею в степи кизяки, первый сказал про пестрый язык.

Думы одна за другой приходят в голову, не дают полежать спокойно. Когда занят спешной работой, можно отдохнуть от дум, а когда лежишь без дела, они так сами и лезут. Вот привиделась широкая, бескрайняя степь. Знойная, тяжелая… От саранчи треск в ушах. «Засуха, - думает Жаргалма. - Чем будем зимой кормить скот?» На Жаргалме будто порыжевшие от пыли, тяжелые ичиги. От раскаленной земли жарко ногам. Она идет по дороге, разделившей степь пополам. И вот натыкается на новую дугу. Посмотрела: «Да это же Норбо гнул!» - подняла, повесила на плечо, пошла дальше. Вот и вторая дуга… Она и эту взяла. Через несколько шагов - третья, а дальше несколько штук лежит рядом. Видно, Норбо недавно проезжал. Как не заметил, что столько потерял? Не догоню ли его, если побегу? И она побежала. Бежит, а степь все шире, дорога все длиннее… Жаргалма задыхается, падает. Сердце готово выскочить из груди, пот течет со лба… Вдруг знойная степь сменилась густым, тенистым туманом. Все вокруг в багряно-розовом цветущем багульнике, будто кто-то разжег на каждом шагу костры и не стал гасить. Ветер шевелит кусты, словно раскачивает яркое пламя. Жарко не от солнца, а от этих костров.

Жаргалма не спит. Она видит лес, цветущий багульник, идет среди деревьев. Вон лежит какой-то камень. Она подходит ближе и видит, что это не камень, а завернутый в тряпку ребенок.

Жаргалма открыла глаза, повернулась на другой бок, видения исчезли. Пришли думы и в средине всех дум - ее муж Норбо, ее неживой сын, который когда-нибудь снова родится на свет у нее или у ее родственников.

«По всем канавкам в голове текут думы, бегут мысли, их не остановишь, от них не избавишься», - без радости, без сожаления решает про себя Жаргалма.

Жаргалма устала от лежания в постели. От болезни, от тяжелых дум, от того, что не выходила на улицу, лицо у нее стало худое, желтое, глаза большие, задумчивые.

- Ей, однако, легче теперь, - сказал Абида жене и на другой день уехал: не мог больше усидеть дома, потянуло картежничать. Вечером вернулся с проигрышем, но не стал срывать зло на домашних. Поставил на стол маленький туесок с медом, бросил несколько вяленых рыбин.

- Жаргалме это, - сказал он. - Пускай поест. А то у нас все мясо и мясо, надоело ей. В лавках ни сахару, ни пряников, ничего нет. Даже твердых крупных орехов нету, которые раньше у купцов были.

Неуклюжая, неожиданная забота отца растрогала Жаргалму до слез, она отвернулась к стене и выплакалась потихоньку, чтобы никто не видел.

- Когда же она встанет? - вздохнула мать. - Скучно лежать…

- Пусть поскучает, не беда, - твердо ответил отец. - Нельзя рано вставать, вредно. Набегается еще, успеет.

Так же говорил отец, когда она была маленькой, болела, скучала о подружках. Давно ли это было? Словно ничего не изменилось с тех пор…

На другой день Жаргалма поднялась с постели, надела свой самый теплый, самый легкий халат. Он стал ей широк, пришлось перешить пуговицы. На ноги натянула унты, которые все время лежали под кроватью, собирали пыль. Своя одежда кажется словно чужая… Скорей бы взглянуть на синее небо, на золотое солнце, на сугробы в степи!

Вот, наконец, и чистый воздух. Жаргалма стояла на крыльце, не освоясь еще с этой радостной, праздничной встречей с сияющим, полным восторга миром. Она не очень доверяет своим ослабевшим ногам, боится крыльца, ступенек, с которых недавно упала, держится за дверную ручку. Потихоньку, сначала пробуя ногой каждую ступеньку, стала спускаться. Маленькая была, так же спускалась. У этого крыльца когда-то впервые в жизни измазала землею свои ноги. А потом сколько раз взбегала по этим ступенькам, вносила подойники молока, ступала в нарядных гутулах, шагала босиком! Даже темной ночью никогда не спотыкалась - девушкой на цыпочках возвращалась ночью с ёхора, чтобы не разбудить родителей, доски тогда не скрипели, точно были с нею в тайном сговоре… В улусе Шанаа, когда решила уехать домой, сколько раз благословляла мысленно это крыльцо родительского дома, сделанное из старых досок с сучками, похожими на большие медные монеты. «Здесь я тяжелый грех приняла, - печально подумала Жаргалма. - Упала и разлучила с жизнью старшего брата всех детей, которые у меня когда-нибудь будут. Почему так случилось? Не за камень запнулась, не с лошади на скаку свалилась, упала с крыльца родительского дома. И погубила своего ребенка… Может, и правда во мне скрыто несчастье для людей?»