Потом, когда она съела обе почки только что забитой овцы, мать осторожно спросила:

- Дочь, у тебя рвота бывает?

Жаргалма с удивлением взглянула на мать:

- Ты откуда знаешь? Бывает иногда… Недавно совсем плохо было. Ничего, прошло… Тошнит часто.

- Давно?

- Как домой приехала.

- У тебя будет ребенок, - сказала мать без большой радости.

Жаргалме вдруг захотелось долго, неутешно плакать, чтобы все ее жалели. Но она не заплакала.

Отец вернулся поздно: целый день где-то играл в карты. Появилась у него эта плохая страсть… Увидел свежее мясо, неопаленную баранью голову, удивился:

- Зачем закололи барана? Что вам, коровьего мяса мало? На суп не хватило?

- Дочери бараньих почек захотелось. Ешь, в чугуне мясо холодное.

Отец ничего больше не сказал. Жаргалма ниже склонилась над шитьем.

- Темно, - сказала мать. - Перестань шить, глазам вредно. И вообще не тронь больше иглу и ножницы, в твоем положении нельзя брать острое. Грешно.

Отец молча жевал холодное мясо. «Хоть сказал бы что-нибудь…» - с тоской и болью подумала Жаргалма. Но отец молчал. Она обрезала ножницами нитку, сделанную из жилы, завязала на ней двойной узелок и отложила шитье - в самом деле было уже темно.

Вот, кажется, и наступила на широкой земле та самая зима, которую давно все ждали, все немного побаивались…

Жергалме труднее и труднее скрывать свое положение. Да и что скрывать, когда в улусе каждый знает, что ей скоро рожать. Мать припасла теплых чистых тряпок - завернуть ребенка, сделала одеяльце из самой лучшей, самой мягкой овчины.

Жаргалма напряжена до предела, иногда ей слышится какой-то утешающий голос. «Это мой ребенок успокаивает меня», - улыбается Жаргалма. Она прислушивается к каждому движению ребенка: он, видно, торопится к людям, хочет поскорее стать опорою матери. Раньше Жаргалма печалилась, не знала, что с нею, здорова она или больная, теперь печали нет. Только бы все хорошо кончилось… Она даже имя придумала: если родится сын, назовет его Эрдэмтэ - Ученый. Он же обязательно будет ходить в школу, будет ученым. Дочку хорошо бы назвать Жаргалмой. Это значит Счастливая. Но мать не может назвать ребенка своим именем…

В летнике есть уже место, где будет стоять колыбель, только самой колыбели пока нет - нельзя, даже в пословице сказано, что нерожденному ребенку железную люльку не ставят.

Что это будет за существо, собственный ее ребенок, никто не знает. Взглянуть бы на него… И вот ведь - чем больше думает Жаргалма о будущем младенце, тем чаще ей вспоминается Норбо - торчит в душе, как столб коновязи в осенней пустующей степи. Или вдруг станет как мрачное, пасмурное облако. Или неожиданно засияет над всем миром яркой звездой.

«Муж он мне или нет? - мучает себя Жаргалма. - Есть ли отец у моего ребенка?» Теперь это не только ее вопросы, не только ее горе. Их уже двое… «Ну, Норбо не приедет… Родится ребенок, спросит меня когда-нибудь: «Мама, где мой отец?» Что я отвечу? Сказать, что далеко уехал? Или умер? Кто меня научит, что сказать, как объяснить?…»

Отец Жаргалмы где-то мнет с приятелями свои затертые, слепые карты. Далась ему карточная игра… Обо всем забывает. Некормленый конь может целый день стоять на привязи, отец не вспомнит о нем. Отчего он стал такой? Хлеб и сено давно убраны, спешной работы у него нет… А может, просто не хочет сидеть дома, смотреть на неповоротливую, неловкую дочь? Мать ходит к соседке, помогает ей шить новый халат, она всем всегда помогает, никому не может отказать. Норбо не позволил бы своей матери делать чужую работу, сказал бы: «Нечего задаром стараться для других».

Отца и матери нет дома. Очир где-то играет. Жаргалма варит вечернюю еду в трех маленьких посудинах, ей ведь теперь не поднять большой, тяжелый чугун. В отдельном черепке варится еда для собаки.

Мать пришла поздно, отец явился ночью, бросил у дверей седло, наделал шума, всех разбудил. Видно, проигрался, злой вернулся.

- Погрейте себе еду, - сказала мать. - Остыло все.

- В животе согреется, - буркнул отец. Он сел возле тусклого светильника, принялся за еду. Ест так, будто целый день дело делал. Желтый, тонкий огонек светильника прыгает на одном месте, потом вдруг сникает, становится вялым. Смутно виднеется половина лица, огромная тень ложки, которой отец хлебает холодный суп. Большущая рука с ложкой черпает что-то, как на дне колодца, и поднимает вверх.

Утолив голод, Абида становится добрее, не так сильно мучается от проигрыша. Он доедает суп и спокойно говорит:

- В Ехэ Хутартуе скоро собрание будет. Там и тут все собрания, конца не видно. Как много мангира в суп наложили, в каждой ложке один мангир. Мясо бережете, одной травой кормите. О чем будут говорить на собрании, никто не знает. Черт, опять мангир попал… На все собрания большие начальники приезжают, мы их на своих конях должны возить. Хорошо Гымпыловым, Шойтоевым, Ангадаевым: у них по одному коню, в месяц один раз в Совете дежурят. А я опять шесть дней подряд дежурю. Фу, опять мангир.

- Теперь совсем мало мангира класть будем. О чем собрание будет?

- Не знаю. Если на кого налоги навалить надумали, так всех богатых еще раньше большими налогами обложили. Может, еще что важное… Не знаю…

Очир высунул из-под одеяла голову, бойко выкрикнул:

- Я тоже поеду на собрание!

И тут же снова нырнул под одеяло.

- Спи, бездельник. С таких пор начнешь бегать по собраниям, толку не будет. Еще в комсомол запишешься, волосы отрастишь… Кожаным кушаком начнешь подпоясываться…

«Хорошо, если бы Очир поехал на собрание, - думает Жаргалма. - Все мне рассказал бы, что там было».

На стене опять появилась большая тень ложки - отец последний раз зачерпнул суп. В доме глубокая, сонная тишина. Ночью совсем другая тишина, чем днем… Жаргалма думает о жизни соседей, о своей жизни. Дни текут, как река… Люди, все живое куда-то плывет и плывет по этой реке. А куда? Она думает о своем будущем ребенке и с этой мыслью незаметно засыпает.

Она проснулась рано, вышла посмотреть коров. Поскользнулась на крыльце, упала на спину и съехала так по всем ступенькам до самой земли. Пять крутых ступеней… Мать услышала, как она упала, выбежала во двор, помогла подняться, уложила в постель.

- Себя не можешь уберечь, - махнул рукой отец.

- Больно? - с тревогой спросила мать. - Сильно разбилась?

- Ничего, - стиснув зубы, ответила Жаргалма. - Не очень больно.

Все тело у нее так и ломит, так и рвет на части… Мать нагрела в мешочке песку, прикладывает ей к спине, мягкой рукой разглаживает живот, молит богов, чтобы отдали ей все страдания дочери… Жаргалме кажется, что к ней прикасается не ласковая рука, а грубое лошадиное копыто. Нестерпимая боль… Дышать нельзя. Даже отец понял, как ей тяжело, съездил в русскую деревню к бабке Алене, которая хорошо помогает роженицам, но не застал дома. Когда вернулся, отцовское сердце почуяло, что случилась беда. Жаргалма лежала лицом к стене, перед бурханами горели светильники… Под божницей лежало что-то завернутое в чистую тряпку.

В тот же день он поехал к бывшему ламе Самбу, который давно живет в соседнем улусе - бросил дацан, отказался от святого ламского звания, женился… О нем ходила по улусам забавная песня: «Как увидел Дулму Холхоеву, бросил прочь хонхо и дамари[10]». Жена у него умерла молодой, ламские красно-коричневые одежды давно истерлись, желтая шапка лежит в сундуке. Самбу даже не помнит, сколько лет назад ушел из дацана. Ничего толком не знает, все священные книги позабыл.

По привычке еще называют его ламой. Вот к нему и приехал Абида. Помолился для вида богам и сразу заговорил о деле, не теряя дорогого времени.

- У меня, как говорится, дочь ступку сдвинула…

Абида догадался по лицу ламы, что тот не понял этого народного выражения, забыл, наверное. Сердито объяснил:

- Ну, мертвого родила. Надо помолиться, я за вами приехал. Хоронить не будем, потеряем…[11]