– Ты – ненормальная.

– А ты? Нормальный? Мой выдох – твой вдох. В сердце не выдыхать нужно, а вдыхать! Выдохнется оно само собой, от времени, понимаешь? – я подняла его окурок и медленно раскрошила остатки табака в пепельницу.

Андрей развернул меня от окна и закутал в своих руках – крепко и тепло. Шевелиться не хотелось – хотелось только вдыхать: вечер,  время и тишину. Хотелось слушать, как стучит его сердце и никогда не вспоминать о колючей проволоке, о тусклом фонаре, о своем бестолковом вопросе. Я ведь прекрасно знала ответ: у колючей проволоки может быть одно назначение – предостеречь от неминуемого соблазна, но мне обязательно нужно было словесное подтверждение Андрея. Или его опровержение.

– Воруют на заводе, Надя, тащат все, что плохо лежит. Для этого и проволока, и охрана. Чтоб не воровали и все! – Андрей разжал кольцо своих рук и включил свет.

– Зачем воруют? Воровать – это уголовное преступление с последующим наказанием. Зачем воровать там, где платят стабильную зарплату и где есть социальные гарантии, как ты говоришь? – я возмущенно наблюдала, как Андрей наливает воду в чайник. – Зачем?

– Стабильная зарплата, заработанная вот этими руками, – Андрей тряхнул своими руками, – самая тощая вещь на свете. Она маленькая и всегда быстро заканчивается. А если еще и за ипотеку платишь, кредиты, бензин, налоги, то как будто и не получаешь зарплату – работаешь на долги и все. А жить-то охота: выпить, закусить, шмотку новую какую-нить. А если дети есть? Их кормить-одевать, учить надо! На зарплату скучно жить, Надя. Скучно!

– И поэтому нужно приворовывать потихоньку на рабочем месте? Других вариантов нет?

– Есть! Но как мимо халтуры пройти? Никак! На заводе меди много, железа, проволоки алюминиевой. Да и вообще куча всего, чего на металлопрокате принимают!

Чайник бурно отключился.

– Будешь? – Андрей налил кипяток в кружку.

– Да, буду. Свой пакетик запарь мне, пожалуйста. Не хочу крепкий, – я наблюдала за Андреем, который всегда двигался экономно и бережно.

– Все это добро ведь по углам валяется. Просто валяется! Пылится. Ржавеет. А если валяется – значит нет в нем необходимости для начальников. Значит, почему бы и не взять? А? – Андрей достал из холодильника начатый вафельный торт и сел за стол. – Да перестань ты, Надь, драматизировать! Че страшного-то? Садись – чай попьем хоть.

– Ты бы стал воровать при возможности? – вафельный торт с клубничной начинкой смачно хрустел на зубах Андрея. – Смог бы?

– Ааа ыы?

– Что? – я села напротив Андрея.

– Ты бы смогла?

– Что смогла?

– Воровать на рабочем месте.

– Нннне зна, – я запнулась. – Нет! Нет! Зачем? Ни за что! Зачем мне это?

– Это ты сейчас так говоришь! – Андрей складывал остатки торта в мешочек и недоверчиво ухмылялся. – Совсем скоро ты станешь шестеренкой бесперебойной металлургической индустрии – и будешь как все. На заводе все че-нить воруют. А начинается все с перчаток и мыла. Так вроде, мелочь безобидная. Но по сути-то она тоже заводская. И домой ее выносить нельзя.

– Если нельзя, но очень хочется – стащить мыло.., – я серьезно рассматривала желтеющий мусорный бак за окном.

– Надь! Ты прям всякой чепухе значение умеешь придать! Да нахер тебе эта проволока-то сдалась, а? Пошли спать лучше! Выспаться надо тебе. Обязательно!

– А начальник цеха? Ведет себя как пьяный слесарь. Разорался, разнервничался сразу. Мне кажется, он просто хотел порвать мое заявление и выпнуть меня из кабинета, – не унималась я.

– Да че он тебе, начальник этот? Работать ты не с ним будешь, а с плавилами, – Андрей убрал торт в хлебницу и теребил листок фикуса, который стоял возле хлебницы.

– Уж если начальник позволяет себе такое хамское поведение, что же меня ждет там, внизу?

– Надь, достала, бляядь! У тебя десять смен стажировки будет! Разберешься поди? Я пошел спать!

– Иди. Щас тоже приду.

***

Я так и продолжала стоят у окна. Стояла. Курила. Курила. Стояла. Сна не было. Завтра неизбежно и обязательно настанет, и я пойду работать на завод. Спецодежду выдали: оранжевую каску, жесткие кожаные боты, робу, фуфайку и хлопчатобумажные перчатки. Проводили в женскую мойку. Вручили ключи от шкафчиков под номерами 238 и 239. Выдали временный пропуск и талоны на молоко. Производственный цех мне так и не показали – «в процессе все увидишь». Всматриваясь в заоконный замерзший вечер, я вспоминала потрясающую лекцию моего преподавателя по зарубежной литературе о крошке Цахесе. Она с таким восторгом и упоением рассказывала об этом жалком уродце, что у меня возникло ощущение, будто я сама причесала его в то утро, коснувшись трех алых волосков. Кому нужна теперь эта восторженность? Кому я буду декламировать своего любимого поэта? Людям, которые хамят и плюются? Почему я так боюсь идти работать по специальности? Почему я боюсь учить детей?

«Потому что это правила. Режим. Распорядок дня. Это огромная ответственность. Это самодисциплина. Это культура поведения. Это постоянное развитие и совершенствование. Это контроль за своими действиями и мыслями. А ты расхлябалась. Все из-за тех резиновых сапог, наверное. Но даже не это – главное. Это все – приобретаемые условия. Главное – верить в каждого начинающего свой путь маленького человека. А как ты можете верить в маленького человека, если, выбирая в данный момент наилегчайший путь для себя, до сих пор боишься стать человеком! Ты готова всю последующую жизнь оправдывать свой этот шаг? Я слабею. Я это чувствую. Ты не питаешь меня никакой Надеждой. И эта роба мне совсем не к лицу» – моя Вера нацепила на себя заводскую робу и, сидя на подоконнике, зашнуровывала боты. Она впервые со мной заговорила. Дорожный ридикюль был все тот же.

Я продолжала курить в окно.

***

– Пап, я уехать хочу из этой деревни.

Мы сидели на диване, который стоял на веранде нового отцовского пристанища. Он приобрел новую семью – не смог жить с больной матерью. И здесь-то не особо жил. Он все чаще и больше прикладывался к стопке.

– Куда? Учиться? – тцоа знобило. Он явно хотел опохмелиться.

– Да. Учиться. Что бухаешь-то, пап? На кого похож-то уже? Видел себя в зеркало? – я с сожалением смотрела на него. Он осунулся, сгорбился и постарел.

– А бабушка что говорит? – он кое-как смог поджечь сигарету. Похмельный синдром вытряхивал из него все силы.

– Конечно, соглашается! – мы, не договариваясь с отцом, одинаково кривобоко ухмыльнулись. – Она ведь очень боится, что я стану такой, как ты.

– А какой я?

– Да никакой! Вечно пьянствующий поглотитель книжной пыли – так она тебя называет.

Отец отвернулся.

– А сама-то кем хочешь стать?

– Не знаю, пап! Человеком! – я улыбнулась. – Человек! Это ведь гордо? Что пьянствуешь-то? Два месяца гулял? Сердце-то откажет, пап!

– Да скорей бы уже. Надоело все. Сердце особенно надоело!

– Надоело? – я попыталась схватить за руку, но он резко отмахнулся от меня. – Тебе жить надоело, что ли?

– Надя! Человек никогда не насытиться жизнью, если он живет. А я-то жил что ли? Так себе.. Все пытался!

– А я? Я тоже попытка? – Голос дрогнул; глаза наполнились обидой.

– Ты? – отец виновато посмотрел на меня и попытался смахнуть мою слезу. У него не получилось. У него тряслись руки. – Ты – единственное верное решение в моей жизни. И уходи уже! Уезжай! Мне выпить нужно.

– Пап, ты умрешь?

– Да.

Я ушла. Через два месяца отца не стало в моей жизни. Он умер пьяный, так и не придя в трезвое сознание.

***

Моя Вера намеревалась открыть окно.

– Ты куда? – я вопросительно на нее смотрела.

– Я ухожу! Вернусь, как будешь готова.

Она распахнула окно, взяла ридикюль, развернулась и выпрыгнула в желтеющий мусорный бак.

– К чему?

Я нервно выкинула закончившуюся пачку сигарет в окно и закрыла его.

***

Для полного трудоустройства на завод мне оставалось только подписать обходной лист в «Гастрономе» и забрать свою трудовую книжку. В главном офисе кроме взгляда поверх очков и моей трудовой книжки со скудной записью – уволена по собственному желанию – меня ничем больше не сопроводили в дорогу. Когда я зашла в маленький магазин со служебного входа, Елена Николаевна как раз доедала бублик. Чувством сытости светилось ее лицо. Но, увидев меня в проходе, она захотела сымпровизировать: сделать свое лицо серьезным, наполненным досадой и упреком.