***

Морозное утро лениво просачивалось в день, неохотно прощаясь с серой копотью, покрывающей промышленный город. Новогодние гирлянды тускнели в набирающем силу дневном свете. Мороз все еще люто управлял человеческими потребностями – покупателей практически не было.

Я сидела на том же ящике из-под пива и бесцельно играла на телефоне в «шарики – три в ряд». Проиграла – начала заново. Необходимое условие для полноценной взрослой жизни – это обязательно наиграться в детском возрасте. В "войнушку", в "больничку", в "кубики-рубики", в "дочки-матери", в «начальников». Иначе, набирая годы, ты не прекратишь играть и будешь везде искать себе роль. Каждый раз новую. Будешь постоянным имитатором. GAME OVER – всегда неожиданный. Перезагрузить жизненный файл или пройти заново определенный этап жизни невозможно. Поэтому я перезагружала «шарики».

В служебную дверь раздался уверенный стук – заведующая магазином вернулась с собрания. Елена Николаевна – в красной помаде, в песцовой шапке, в норковой шубе, воротник которой она подвязала шарфом цвета бордо, походила на хлебную или молочную барыню. На это бордо легли щеки Елены Николаевны, как неотъемлемый и изрядно подмерзший аксессуар, сливающийся с ним. Я улыбнулась. Мне редко приходилось наблюдать столь полное соответствие лица и профессии.

– Морозно на улице! Бррр! Я даже водолазку шерстяную сегодня напялила, все равно пробирает до костей прямо! – Елена Николаевна, на ходу разматывая бордо, подошла к зеркалу, расположенному на двери туалетной комнаты, и попыталась реанимировать щеки, хлопая по ним ладошками. Получалась у нее это презабавно.

– Доброе утро, Надежда!

Надежда! Я испытывала крайнюю степень смущения, когда меня называли полным именем – я предпочитала его уменьшительные формы. Мое собственное имя ассоциировалось со святыми сестрами с иконы: Верою и Любовью. В детстве, которое прошло в поселке городского типа, стараниями отца Сергия новая церковь явилась чудесным и мощным украшением обрывистого ухаба. Иконы с ликами, черты которых я слабо различала, потому что все они были с чистейшим оттенком смиренного величия – именно оттенок объединял эти образа – больше всего притягивали мой взгляд. А еще там нестерпимо и вечно благоухал ладан. Я не ставила свечи. Я не читала молитвы. Я неохотно скрещивала пальцы, считая это вычурным и пошлым ритуалом – поклон. Но я с благоговением смотрела на святые лики. Я впитывала их в свою память. Святыми они мне казались именно из-за своего спокойного, непонятного мне и недоступного смирения. Только великий способен смириться со всем, принять все и продолжить все. Но тогда я еще не знала об этом. Мои глаза наполнялись слезами от ощутимой мною красоты и чистоты этих образов. Я трепетала в молчании, не смея выразить свой душевный восторг – я боялась даже пошевелиться. Во мне рождалось великое понимание и преклонение перед силой этих ликов. Я замирала от восторга и тишины. Это были самые спокойные минуты моей жизни. Особенно притягивала мой взор икона Веры, Надежды и Любви с их матерью Софьей-мученицей. В названии иконы я прочитывала свое имя. И это для меня что-то значило. На Надежду я не смотрела – я была ею. Вера, высокая и умная, находилась всегда справа от матери. Тихая покорность, которая заставляет нас верить без всяких на то оснований (неверие порождает лишь собственный хаос), светлым маяком теплилась в кротком и строгом взоре. И я готова была ей поверить.

С тех самых пор она, конечно, изменила свой имидж – она переоделась. Вера заменила нимб элегантной широкополой шляпой с неизменной вуалью, всегда светлой и опущенной; элегантный брючный костюм, застегнутый на все пуговицы, подчеркивающий ее хрупкость, и обязательный собранный дорожный ридикюль синего цвета в левой руке. Последнее время она все чаще и чаще переодевалась. Моя Вера становилась вероломной. Это стало как хобби для нее. Креста, который она держала в правой руке на иконе, уже не было – его заменили часы классического стиля, на кожаном ремешке, которые показывали время. Мое время. Она везде старалась быть моим сопровождающим, но, стоило мне усомниться в ней – ее левая рука крепко сжимала ручку ридикюля – она разворачивалась и исчезала. Любовь же так и осталась простоволосой девчонкой в хлопчатом сарафанчике с босыми ногами. Но! У нее появилось редкое увлечение – икебана. Причем все ее икебаны оказывались пресными и скудными.

***

– Надежда! Время-то – обедать пора! Давай хоть чайку с тобой выпьем? Я-то совсем проголодалась! Столько времени сидели там! Выслушивали! И ведь одно и то же! Каждый понедельник! Бублик, что ли, скушать? Парочку? Хлебный привоз уже был сегодня? Надежда?

– Да. На завтра хлеб не заказывайте! Два вчерашних лотка еще не продали.

– Надо же! – Елена Николаевна начинала подготовку к рабочей смене: зевала во весь рот и с удовольствием. – Ты поставила чайник, Надежда?

Я сидела на корточках, спиной подперев косяк служебного входа, и курила, молча наблюдая в приоткрытую дверь, как замороженный полдень наращивает темп пробежки городских жителей.

– Нет. А надо?

– Ты что же это? Где витаешь? Чайку охота! Надежда!

– Хорошо! Недолго ведь! – я прошла в торговый зал и поставила чайник. – Как собрание, Лен Николаевна? Что же вам так долго рассказывали? Чем повеселили?

 Елена Николаевна сидела за единственным столом в подсобном помещении и отщипывала пальцами кусочки от бублика. С удовольствием.

– Да как обычно, Надь. Геннадий Иванович совсем с ума сошел! Январь на дворе! Денег сколько на Новый год нужно? Много! И подарки купить всем! У меня вот двое детей, и не какую-то там куколку, а самую красивую! И стол накрыть. И в гости сходить. Люди-то потратились! А он план товарный поднял, представляешь?!

Электрочайник выключился, и Елене Николаевна, возмущенно размахивая кружкой, прошла в торговый зал, чтобы налить себе кипятку.

– Представляешь? Куда вот! Как? Где его брать-то? План этот? В январе? – Елена Николаевна вдыхала цветочный аромат, парящий из кружки.

– Поднял? – я равнодушно удивилась. Меня не особо интересовал план, выручка и прочие детали нашей работы.  – Нам же в декабре поднимали. С чего вдруг?

– Да кто его знает? В январе! Поднять план! – возмущалась Елена Николаевна. – Придется пояса затянуть. Потуже!

– А в феврале? – я смотрела, как сахарная пудра от бублика обрамляет мелкие усики Елены Николаевны. Ела она с удовольствием. Как в последний раз.

– Шо? В аврале? – Елена Николаевна не успела прожевать бублик, но очень хотела продолжить разговор.

– Что поменяется в феврале? Для людей, которым туго в январе приходится? Что поменяется для них в марте? Апреле? Через год? Через два?

– Как это что? Муж зарплату январскую получит! Там праздничные смены у него были! Все полегче будет! Надь, от зарплаты до зарплаты ведь живем. Хорошо, хоть мой Коля на завод устроился. Там хоть какая-то стабильность есть. Кстати, Надежда! Сегодня под зарплату возьму молоко, творог, кефир и сметану.

– И мне можно взять под зарплату? И Ксюхе? – задавая вопрос, я внимательно посмотрела на Елену Николаевну. – На собрании разрешение что ли дали на выдачу продуктов под зарплату?

– Нет. Не дали, – Елена Николаевна виновато поджала губы. – Надя, но девчонкам-то своим я как объясню, что деньги, отложенные на продукты, закончились?

– Другим тоже взять захочется? Взять бесплатно? – глядя на то, как Елена Николаевна недовольно вытягивает губы, я думала о царь-рыбе и ее голове.

– Я не бесплатно, Надежда! Я в долг! В конце концов, все равно вся ответственность на мне! Я пока заведующая тут!

– В том и дело, Елена Николаевна! Что вы заведуете! А всю недостачу, если она возникнет, с нас вычтут! – я не собиралась сдавать позиции, прекрасно зная, что стоит кому-то одному из коллектива взять в долг продукты, независимо от должностного положения – и сразу же начнут брать в долг все работники. Даже если в этом не будет для них особой необходимости. За компанию.