Каждый год перед началом Хилари Королевский институт перевода устраивал вечеринку в саду на территории Университетского колледжа для преподавателей, студентов и аспирантов. К этому времени они побывали уже на трех. Это были длинные, ничем не примечательные мероприятия; как и на всех оксфордских приемах, еда была едва ли сносной, а речи длинными. Робин не мог понять, почему Рами придает этому такое значение.

«Ну и что?» — спросила Виктория.

«Так что все идут», — сказал Рами. Это обязательно. Они все уже знают, что мы вернулись — мы столкнулись с профессором Крафтом возле Рад Кама сегодня утром, и многие видели Летти в Баттери. Мы должны сохранять видимость».

Робин не мог представить себе ничего более ужасного, чем есть закуски в компании преподавателей Бабеля.

«Ты с ума сошел?» потребовала Виктория. Эти штуки бесконечны; мы никогда не справимся».

Это всего лишь вечеринка, — сказал Рами.

Три блюда? Вино? Речи? Летти и так едва держится на ногах, а ты хочешь посадить ее рядом с Крафтом и Плэфером и ожидать, что она будет говорить о том, как прекрасно провела время в Кантоне, более трех часов?

«Со мной все будет в порядке», — слабо сказала Летти, никого не убеждая.

Они начнут задавать вопросы, если нас там не будет...

«И они не будут задавать вопросы, когда Летти вырвет на центральный стол?»

Она может притвориться, что у нее пищевое отравление, — сказал Реми. Мы можем притвориться, что она больна с самого утра, что объясняет, почему она бледная и осунувшаяся, и почему у нее был припадок в Баттери. Но неужели ты можешь утверждать, что это более подозрительно, чем то, что мы все четверо вообще не пришли?

Робин посмотрел на Викторию, надеясь, что у нее есть контраргумент. Но она смотрела на него, ожидая того же.

Вечеринка позволяет выиграть время», — твердо сказал Рами. Если нам удастся не выглядеть полными сумасшедшими, мы выиграем день. Или два. Вот так. Больше времени. Это единственный фактор, который имеет значение».

Пятница выдалась не по сезону жаркой. Началось все с типичной для января утренней прохлады, но к середине дня солнце пробилось сквозь облачный покров и засияло в полную силу. Все они переоценили холод, когда одевались, но, оказавшись во дворе, не смогли без труда снять шерстяные нижние рубашки, а значит, им ничего не оставалось, как вспотеть.

В том году вечеринка в саду была самой экстравагантной из всех, которые когда-либо устраивал Бабель. Факультет купался в монетах после визита русского эрцгерцога Александра в университет в мае предыдущего года; эрцгерцог, который был так впечатлен остроумием и мастерством своих спонтанных переводчиков на приеме, сделал Бабелю подарок в размере тысячи фунтов стерлингов для дискреционного финансирования. Профессора щедро, но непродуманно использовали эти средства. В центре четырехугольника задорно играл струнный квартет, хотя все сторонились их, потому что из-за шума невозможно было разговаривать. Полдюжины павлинов, по слухам, привезенных из Лондонского зоопарка, бродили по зелени, приставая ко всем, кто был одет в яркие цвета. Три длинных стола с едой и напитками, накрытых тентом, занимали центр зелени. В ассортименте были бутерброды, маленькие пироги, гротескное разнообразие шоколадных конфет и мороженое семи разных вкусов.

Бабелевские ученые толпились вокруг, держа в руках быстро нагревающиеся бокалы с вином, ведя вялые и мелочные разговоры. Как и все факультеты в Оксфорде, Институт перевода был полон внутреннего соперничества и ревности по поводу финансирования и назначений, и эта проблема усугублялась тем, что каждый региональный специалист считал свой язык более богатым, более поэтичным, более литературным и более плодородным для обработки серебра, чем другие. Бабелевские ведомственные предрассудки были столь же произвольными, сколь и запутанными. Романтики пользовались наибольшим литературным престижем,[6] хотя арабский и китайский языки высоко ценились в основном за то, что они были иностранными и отличались от других, в то время как языки, более близкие к дому, такие как гальский и валлийский, не пользовались почти никаким уважением. Это делало светскую беседу очень опасной; очень легко было обидеться, если проявить слишком много или слишком мало энтузиазма по поводу своих исследований. Посреди всего этого ходил преподобный доктор Фредерик Чарльз Пламптр, магистр колледжа, и было понятно, что в какой-то момент каждому из них придется пожать ему руку, притвориться, что они верят, что он их помнит, хотя было очевидно, что он понятия не имеет, как их зовут, и выдержать до боли банальный разговор о том, откуда они родом и что изучают, прежде чем он их отпустит.

И все это на протяжении трех невыносимых часов, потому что никто не мог уйти до окончания банкета. Были составлены схемы рассадки; их отсутствие было бы замечено. Они должны были оставаться до захода солнца, пока не прозвучат все тосты и пока все присутствующие ученые не устанут притворяться, что наслаждаются общением всю жизнь.

Это катастрофа, подумал Робин, оглядываясь по сторонам. Лучше бы они вообще не появлялись. Ни у кого из них не хватило ума. Он наблюдал, как один из выпускников трижды задавал Виктории вопрос, прежде чем она наконец заметила его присутствие. Летти стояла в углу, глотая стакан за стаканом холодной воды, пот стекал по ее лбу. Рами держался лучше всех, поддерживая беседу с группой первокурсников, засыпавших его вопросами о путешествии, но когда Робин проходил мимо него, он услышал, как Рами разразился таким резким, истерическим смехом, что чуть не вздрогнул от испуга.

У Робина закружилась голова, когда он окинул взглядом переполненную людьми лужайку. Это безумие, подумал он, полное безумие, что он стоит здесь, среди преподавателей, держит бокал с вином, скрывая правду о том, что он убил одного из них. Он побрел к фуршетным столам и наполнил небольшую тарелку закусками, просто чтобы было чем заняться, но мысль о том, чтобы положить в рот хоть одно из быстро портящихся пирожных, вызывала тошноту.

«Чувствуете себя хорошо?»

Он вскочил и повернулся. Это были профессора Де Вриз и Плэйфер. Они стояли по обе стороны от него, как тюремные надзиратели. Робин быстро моргнул, пытаясь изобразить на лице что-то похожее на нейтральную улыбку. «Профессора. Сэры».

«Вы сильно вспотели». Профессор Плэйфер внимательно изучал его лицо, выглядя обеспокоенным. И у вас огромные тени под глазами, Свифт. Вы спали?

«Задержка во времени», — пробурчал Робин. Мы не... э-э, мы не отрегулировали наши графики сна на обратном пути так хорошо, как должны были. И кроме того, мы измучены... эээ... преждевременным чтением».

К его удивлению, профессор Плэйфер кивнул в знак сочувствия. «Ах, хорошо. Вы знаете, как они говорят. Студент от studere, что означает «кропотливое, целеустремленное применение». Если вы не чувствуете себя гвоздем, по которому постоянно бьют молотком, значит, вы делаете это неправильно».

«Действительно», — сказал Робин. Он решил, что его стратегия заключается в том, чтобы показаться настолько скучным, чтобы они потеряли интерес и ушли.

«Вы хорошо съездили?» — спросил профессор Де Вриз.

«Это было...» Робин прочистил горло. «Это было больше, чем мы ожидали, мы думаем. Мы все очень рады вернуться».

Я и не знаю. Эти заграничные дела могут быть утомительными». Профессор Плэйфер кивнул на тарелку в руке Робина. «А, вижу, вы нашли мои изобретения. Давайте, откусите».

Робин, чувствуя давление, откусил кусочек пирожного.

«Вкусно, не правда ли?» Профессор Плэйфер наблюдал за ним, пока он жевал. Да, с добавлением серебра. Причудливая пара пара слов, которую я придумал во время отпуска в Риме». Pomodoro — это довольно причудливое описание помидора, видите ли — буквально оно означает «золотое яблоко». Теперь добавьте французский посредник, pomme d"amour, и вы получите богатство, которого нет в английском...».

Робин жевал, стараясь выглядеть благодарным. Но все, что он мог зафиксировать, это то, насколько слизистым оно было; соленые соки, бурлящие во рту, заставили его вспомнить о крови и трупах.