«Не слишком ли это близко?» — спросил он. «Может, попробуем пройти по каналу... ?»

Только не канал, — прошептала Виктория. Он приведет нас прямо к полицейскому участку».

Но почему мы не направляемся в Котсуолд?» Он не знал, почему его мысли остановились на Котсуолдских холмах, расположенных к северо-западу от Оксфорда, заполненных пустынными равнинами и лесами. Просто они казались естественным местом для бегства. Возможно, он когда-то прочитал об этом в «Пенни Дредфул» и с тех пор считал, что Котсуолдские холмы — это место для беглецов. Конечно, это было лучше, чем сердце Оксфорда.

Они будут искать нас в Котсуолде, — сказала Виктуар. Они будут ожидать, что мы убежим, а собаки будут рыскать по лесу. Но недалеко от центра города есть убежище...

«Нет, мы не можем — я сдала его; Ловелл знал, и Плэйфер тоже должен...

«Есть еще один. Энтони показал мне — прямо возле библиотеки Рэдклиффа, там есть вход в туннель в задней части хранилищ. Просто следуй за мной».

Робин слышала лай собак вдалеке, когда они приближались к четырехугольнику Рэдклиффа. Полиция, должно быть, объявила охоту на них по всему городу; наверняка на каждой улице рыскали люди с собаками. И все же внезапно, как это ни абсурдно, он не почувствовал острой необходимости бежать. У них в руках был бар Гриффина «wúxíng»; они могли исчезнуть в любой момент.

А ночной Оксфорд был все так же безмятежен, все так же казался местом, где они были в безопасности, где арест был невозможен. Он все еще выглядел как город, вырезанный из прошлого; древние шпили, пинакли и башенки; мягкий лунный свет на старых камнях и изношенных, мощеных дорогах. Его здания все еще были такими обнадеживающе тяжелыми, прочными, древними и вечными. Свет, пробивающийся сквозь арочные окна, все еще обещал тепло, старые книги и горячий чай внутри; все еще предполагал идиллическую жизнь ученого, где идеи были абстрактными развлечениями, о которых можно было болтать без последствий.

Но мечта была разбита. Эта мечта всегда была основана на лжи. Ни у кого из них никогда не было шанса стать здесь по-настоящему своим, потому что Оксфорду нужен был только один вид ученых — те, кто рожден и воспитан для того, чтобы циклично переходить с одной должности на другую, созданные им самим. Всех остальных он пережевывал и выбрасывал. Эти возвышающиеся здания были построены на деньги, вырученные от продажи рабов, а серебро, которое поддерживало их работу, привозили окровавленным из шахт Потоси. Его выплавляли в удушливых кузницах, где местным рабочим платили жалкие гроши, а затем оно отправлялось на кораблях через Атлантику, где ему придавали форму переводчики, вырванные из своих стран, угнанные в эту далекую страну и так и не вернувшиеся домой.

Он был так глуп, когда думал, что сможет построить здесь жизнь. Теперь он это знал. Нельзя ходить туда-сюда между двумя мирами, нельзя видеть и не видеть, нельзя прикрывать рукой то один глаз, то другой, как ребенок, играющий в игру. Ты либо был частью этого учреждения, одним из кирпичиков, на которых оно держалось, либо нет.

Пальцы Виктории обвились вокруг его пальцев.

«Это не искупить, не так ли?» — спросил он.

Она сжала его руку. Нет.

Их ошибка была так очевидна. Они полагали, что Оксфорд не предаст их. Их зависимость от Бабеля была укоренившейся, неосознанной. На каком-то уровне они все еще верили, что университет и их статус его ученых может защитить их. Они полагали, несмотря на все признаки обратного, что те, кто больше всего выиграет от дальнейшего расширения Империи, найдут в себе силы поступить правильно.

Памфлеты. Они думали, что смогут победить с помощью памфлетов.

Он почти смеялся над абсурдом. Власть не заключалась в кончике пера. Власть не работает против своих собственных интересов. Власть можно было усмирить только актами неповиновения, которые она не могла игнорировать. Грубой, непоколебимой силой. Насилием.

Думаю, Гриффин был прав, — пробормотал Робин. «Это должна была быть башня с самого начала. Мы должны взять башню».

«Хм.» Губы Виктории скривились; ее пальцы сжались вокруг его пальцев. «Как ты хочешь это сделать?»

«Он сказал, что это будет легко. Он сказал, что они ученые, а не солдаты. Он сказал, что все, что тебе понадобится, это оружие. Возможно, нож».

Она горько рассмеялась. «Я поверила.»

Это была всего лишь идея, желание, но это было начало. И она пустила корни и росла в них, разрасталась, пока не стала нелепой фантазией, а больше вопросом логистики, как и когда.

В другом конце города студенты крепко спали. Рядом с ними тома Платона, Локка и Монтескье ждали, чтобы их прочитали, обсудили, жестикулировали; теоретические права, такие как свобода и вольность, обсуждались между теми, кто ими уже пользовался, — устаревшие понятия, которые, после того как их читатели закончат школу, будут быстро забыты. Сейчас эта жизнь и все ее заботы казались ему безумием; он не мог поверить, что когда-то было время, когда его больше всего волновали галстуки того цвета, которые он закажет в магазине «Рэндаллс», или какие оскорбления выкрикивать в адрес лодок-домохозяек, заполонивших реку во время тренировки по гребле. Все это были мелочи, пустяки, пустяковые отвлечения, построенные на фундаменте постоянной, невообразимой жестокости.

Робин смотрел на изгиб Бабеля в лунном свете, на слабый серебристый отблеск, отбрасываемый многочисленными укреплениями. Он вдруг очень ясно представил себе башню в руинах. Он хотел, чтобы она рассыпалась. Он хотел, чтобы она хоть раз почувствовала боль, которая сделала возможным ее редкое существование. «Я хочу, чтобы она разрушилась».

Горло Виктории пульсировало, и он знал, что она думает об Энтони, о выстрелах, об обломках Старой библиотеки. «Я хочу, чтобы она сгорела».

Летиция Прайс не была злым человеком.

Возможно, суровым. Холодная, прямолинейная, суровая: все слова, которые можно использовать для описания девушки, требующей от мира того же, что и мужчина. Но только потому, что суровость была единственным способом заставить людей воспринимать ее всерьез, потому что лучше бояться и не любить, чем считаться милой, симпатичной, глупой зверушкой, и потому что в академических кругах уважали сталь, могли терпеть жестокость, но никогда не могли принять слабость.

Летти боролась и дралась за все, что у нее было. О, глядя на нее, эту прекрасную английскую розу, дочь адмирала, выросшую в брайтонском поместье с полудюжиной слуг под рукой и двумя сотнями фунтов в год тому, кто на ней женится, этого не скажешь. У Летиции Прайс есть все, говорили уродливые завистницы на лондонских балах. Но Летиция родилась второй после мальчика, Линкольна, зеницы ока ее отца. Тем временем ее отец, адмирал, едва мог смотреть на нее, потому что, когда он смотрел, то видел лишь тень хрупкой и покойной миссис Амелии Прайс, умершей при родах в комнате, влажной от крови и пахнущей океаном.

Я, конечно, не виню тебя, — сказал он ей однажды поздно вечером, после слишком большого количества вина. Но ты поймешь, Летиция, если я предпочту, чтобы ты не появлялась в моем присутствии».

Линкольн был предназначен для Оксфорда, Летти — для раннего замужества. Линкольну досталась ротация репетиторов, все недавние выпускники Оксфорда, не получившие прихода в другом месте; модные ручки, кремовые канцелярские принадлежности и толстые глянцевые книги на дни рождения и Рождество. Что касается Летти, то, по мнению ее отца, грамотность женщин сводилась к тому, что они должны уметь расписываться в свидетельстве о браке.

Но именно у Летти был талант к языкам, она впитывала греческий и латынь так же легко, как английский. Она училась, читая самостоятельно и сидя, прижав ухо к двери, во время занятий с Линкольном. Ее грозный ум удерживал информацию, как стальной капкан. Она хранила правила грамматики так, как другие женщины хранят обиду. Она подходила к языку с решительной, математической строгостью, а самые сложные латинские конструкции разрушала силой воли. Именно Летти сверлила своего брата поздно ночью, когда он не мог вспомнить списки лексики, дописывала его переводы и исправляла его сочинения, когда ему становилось скучно и он уходил кататься верхом, или охотиться, или заниматься тем, чем занимаются мальчики на природе.