«Это не наш выбор, — сказал Робин. «Это их выбор. Это бездействие. Это убийство через позволение умереть. Мы даже не трогаем резонансные стержни, они упадут сами по себе...

«Ты прекрасно знаешь, что это не имеет значения», — сказал профессор Чакраварти. Не надо говорить об этике. Падение Вестминстерского моста — это твой выбор. Но невинные люди не могут определять прихоти парламента».

«Но это долг их правительства — заботиться о них», — сказал Робин. В этом вся суть парламента, не так ли? Между тем, у нас нет возможности проявить вежливость. Или милости. Это беспорядочный факел, я признаю это, но этого требуют ставки. Вы не можете переложить моральную вину на меня». Он сглотнул. «Вы не можете.»

Ты — непосредственная причина, — настаивал профессор Чакраварти. Ты можешь заставить это прекратить».

«Но это именно дьявольская уловка», — настаивал Робин. «Вот как работает колониализм. Он убеждает нас, что последствия сопротивления полностью наша вина, что аморальным выбором является само сопротивление, а не обстоятельства, которые его потребовали».

«Даже в этом случае есть границы, которые нельзя переступать».

Границы? Если мы будем играть по правилам, то они уже победили...

Ты пытаешься выиграть, наказывая город», — сказал профессор Чакраварти. Это означает весь город, всех его жителей — мужчин, женщин, детей. Есть больные дети, которые не могут получить лекарства. Есть целые семьи, у которых нет дохода и источника пищи. Для них это не просто неудобство, это смертельная угроза».

«Я знаю», — сказал Робин, расстроенный. «В этом-то и дело.»

Они посмотрели друг на друга, и Робин подумал, что теперь он понимает, как Гриффин когда-то смотрел на него. Это был нервный срыв. Отказ довести дело до предела. Насилие — единственное, что заставило колонизатора сесть за стол переговоров; насилие — единственный выход. Пистолет лежал на столе и ждал, когда они его поднимут. Почему они так боялись даже взглянуть на него?

Профессор Чакраварти встал. «Я не могу следовать за тобой по этому пути».

«Тогда вам следует покинуть башню», — быстро сказал Робин. Это поможет сохранить вашу совесть чистой».

«Мистер Свифт, пожалуйста, прислушайтесь к голосу разума...»

«Выверните карманы». Робин повысил голос, перекрывая звон в ушах. Ничего не берите с собой — ни серебра, ни бухгалтерских книг, ни записок, которые вы написали себе». Он все ждал, что кто-нибудь прервет его, что вмешается Виктория, скажет ему, что он не прав, но никто не говорил. Он воспринял это молчание как молчаливое согласие. «И если вы уйдете, я уверен, вы знаете, что не сможете вернуться».

«Здесь нет пути к победе», — предупредил профессор Чакраварти. Это только заставит их ненавидеть тебя».

Робин насмехался. «Они не могут ненавидеть нас больше, чем ненавидят».

Но нет, это было неправдой; они оба знали это. Британцы не ненавидели их, потому что ненависть была связана со страхом и обидой, а и то, и другое требовало видеть в своем противнике морально самостоятельное существо, достойное уважения и соперничества. Отношение британцев к китайцам было покровительственным, пренебрежительным; но это не было ненавистью. Пока нет.

Это может измениться после падения моста.

Но тогда, подумал Робин, вызов ненависти может быть полезен. Ненависть может заставить уважать. Ненависть может заставить британцев посмотреть им в глаза и увидеть не объект, а человека. Насилие шокирует систему, говорил ему Гриффин. А система не может пережить шок.

«Oderint dum metuant», — сказал он.[26] «Это наш путь к победе».

«Это Калигула», — сказал профессор Чакраварти. Ты ссылаешься на Калигулу?

«Калигула добился своего».

«Калигула был убит».

Робин пожал плечами, совершенно не беспокоясь.

" Знаешь, — сказал профессор Чакраварти, — знаешь, одна из наиболее часто неправильно понимаемых санскритских концепций — это ахимса. Ненасилие».

«Мне не нужна лекция, сэр», — сказал Робин, но профессор Чакраварти заговорил вместо него.

Многие думают, что ахимса означает абсолютный пацифизм, и что индийский народ — это овцеподобный, покорный народ, который преклонит колено перед чем угодно. Но в «Бхагавад-гите» исключения делаются для дхарма-юддхи. Праведной войны. Война, в которой насилие используется в качестве последнего средства, война, которая ведется не ради эгоистической выгоды или личных мотивов, а из стремления к великой цели». Он покачал головой. «Вот как я оправдывал этот удар, мистер Свифт. Но то, что вы здесь делаете, не является самообороной; это переходит в злобу. Ваше насилие носит личный характер, оно мстительно, и я не могу это поддержать».

Горло Робина пульсировало. Тогда возьмите пробирку с кровью, прежде чем уйти, сэр.

Профессор Чакраварти на мгновение посмотрел на него, кивнул, а затем начал выкладывать содержимое своих карманов на средний стол. Карандаш. Блокнот. Два пустых серебряных слитка.

Все молча наблюдали.

Робин почувствовал вспышку раздражения. «Кто-нибудь еще хочет высказать свои претензии?» — огрызнулся он.

Никто больше не произнес ни слова. Профессор Крафт встала и пошла прочь по лестнице. Через мгновение к ней присоединился Ибрагим, потом Джулиана, потом все остальные, и только Робин и Виктория стояли в вестибюле и смотрели, как профессор Чакраварти спускается по ступеням к баррикадам.

После ухода профессора Чакраварти настроение в башне стало мрачным.

В первые дни забастовки они были слишком заняты трудностями своего положения — составлением брошюр, изучением бухгалтерских книг и укреплением баррикад — чтобы обращать внимание на опасность, в которой они находились. Все это было так грандиозно, так объединяюще. Они наслаждались обществом друг друга. Они разговаривали ночи напролет, узнавая друг о друге, удивляясь тому, как поразительно похожи их истории. Их вырвали из родных мест в раннем возрасте, бросили в Англию и приказали процветать или быть депортированными. Многие из них были сиротами, все связи со своими странами были разорваны, кроме языковых.*

Но бешеные приготовления тех первых дней уступили место мрачным, удушливым часам. Все фигуры были расставлены на доске; все руки были на виду. У них не осталось никаких угроз, кроме тех, о которых они уже кричали с крыш. Теперь перед ними было только время, тиканье до неизбежного краха.

Они выдвинули свой ультиматум, разослали свои брошюры. Вестминстерский мост рухнет через семь дней, если только. Если только.

Это решение оставляло неприятный привкус во рту. Они сказали все, что могли сказать, и никто не хотел разбирать последствия. Самоанализ был опасен; они хотели только пережить день. Теперь, чаще всего, они уединялись в разных уголках башни, читая, изучая или занимаясь чем угодно, лишь бы скоротать время. Ибрагим и Джулиана проводили все часы бодрствования вместе. Иногда остальные рассуждали, не влюбились ли они друг в друга, но, как оказалось, они никогда не могли поддерживать этот разговор: он заставлял их думать о будущем, о том, чем все это может закончиться, а это наводило на них тоску. Юсуф держался особняком. Мегхана иногда пила чай с Робином и Викторией, и они обменивались историями о своих общих знакомых — она недавно окончила университет и была близка и с Вималом, и с Энтони, — но с течением времени она тоже начала замыкаться в себе. И Робин иногда задумывалась, не жалеют ли они с Юсуфом о своем решении остаться.

Жизнь в башне, жизнь во время забастовки — поначалу такая новая и странно захватывающая — превратилась в рутину и монотонность. Поначалу все шло тяжело. Было и смешно, и неловко от того, как мало они узнали о том, как содержать свои жилые помещения в порядке. Никто не знал, где хранятся веники, поэтому полы оставались пыльными и замусоренными крошками. Никто не знал, как стирать — они пытались изготовить пару словосочетаний, используя слово «отбеливатель» и слова, происходящие от протоиндоевропейского корня bhel («сиять белизной, вспыхивать, гореть»), но все, что это дало, — это временно сделать их одежду белой и обжигающе горячей на ощупь.