Но даже когда они дрожали, никто из них не сломался. В конце концов, это было всего лишь желание. А армия была уже в пути.

Не будем задерживаться, — сказала профессор Крафт, и они поднялись по лестнице на свои этажи.

Робин остался в центре вестибюля под разбитой люстрой, окруженный восемью пирамидами из серебряных прутьев высотой с него самого. Он глубоко вздохнул, наблюдая за секундной стрелкой на часах над дверью.

Колокольни Оксфорда давно замолчали. С приближением минуты единственным показателем времени стало синхронное тиканье дедушкиных часов, расположенных в одном и том же месте на каждом этаже. Они выбрали шесть часов, время произвольное, но им нужен был последний момент, незыблемый факт, на котором можно было бы зафиксировать свою волю.

Без одной минуты шесть.

Он издал дрожащий вздох. Его мысли метались, отчаянно пытаясь найти хоть что-нибудь, о чем можно было бы думать, кроме этого. Он приземлялся не на связные воспоминания, а на конкретные детали — соленый морской воздух, длина ресниц Виктории, заминка в голосе Рами перед тем, как он разразился полнозвучным смехом. Он цеплялся за них, задерживался там так долго, как только мог, не позволяя своим мыслям уходить куда-то еще.

Двадцать секунд.

Теплая хрустящая лепешка в «Vaults». Сладкие, мучные объятия миссис Пайпер. Лимонное печенье, тающее в нектаре на его языке.

Десять.

Горький вкус эля и жгучий смех Гриффина. Кислая вонь опиума. Ужин в Старой библиотеке; ароматный карри и подгоревшие донышки пересоленного картофеля. Смех, громкий, отчаянный и истеричный.

Пять.

Рами, улыбается. Рами, потягивается.

Робин положил руку на ближайшую пирамиду, закрыл глаза и вздохнул: " Fānyì. Переведи.

Резкий звонок эхом разнесся по комнате, как крик сирены, отдающийся в его костях. Предсмертный хрип, раздавшийся по всей башне, ибо каждый выполнил свой долг, никто не уклонился.

Робин выдохнул, дрожа. Нет места для колебаний. Нет времени для страха. Он протянул руку к прутьям следующей кучи и снова прошептал. «Fānyì. Переведи. Снова. «Fānyì. Переведи. И снова. «Fānyì. Переведите.

Он почувствовал движение под ногами. Он увидел, что стены дрожат. Книги падали с полок. Над ним что-то застонало.

Он думал, что испугается.

Он думал, что будет зациклен на боли; на том, что он почувствует, когда на него обрушатся сразу восемь тысяч тонн обломков; на том, будет ли смерть мгновенной, или она наступит в ужасающе малых долях, когда его руки и конечности будут раздавлены, когда его легкие будут пытаться расшириться во все более тесном пространстве.

Но больше всего его поразила красота. Бары пели, дрожали; пытаясь, как ему казалось, выразить некую невыразимую истину о себе, которая заключалась в том, что перевод был невозможен, что царство чистого смысла, который они улавливали и проявляли, никогда не будет и не может быть познано, что предприятие этой башни было невозможно с самого начала.

Ибо как вообще мог существовать адамический язык? Сейчас эта мысль заставила его рассмеяться. Не было врожденного, совершенно понятного языка; не было кандидата, ни английского, ни французского, который мог бы издеваться и поглощать достаточно, чтобы стать таковым. Язык — это просто разница. Тысяча разных способов видеть, перемещаться по миру. Нет; тысяча миров внутри одного. И перевод — необходимое, пусть и тщетное, усилие, чтобы перемещаться между ними.

Он вспомнил свое первое утро в Оксфорде: подъем на солнечный холм с Рами, корзинка для пикника в руках. Цветочный напиток из бузины. Теплые бриоши, острый сыр, шоколадный пирог на десерт. Воздух в тот день пах обещанием, весь Оксфорд сиял, как иллюминация, а он влюблялся.

«Это так странно, — сказал Робин. Тогда они уже прошли точку откровенности; они говорили друг с другом без обиняков, не боясь последствий. Такое ощущение, что я знаю тебя целую вечность».

«Я тоже», — сказал Рами.

«И это бессмысленно», — сказал Робин, который уже был пьян, хотя в сердечном напитке не было алкоголя. Потому что я знаю тебя меньше дня, и все же...

«Я думаю, — сказал Рами, — это потому, что когда я говорю, ты слушаешь».

«Потому что ты очарователен».

«Потому что ты хороший переводчик». Рами откинулся назад, опираясь на локти. Я думаю, что это и есть перевод. Это то же самое, что и говорить. Слушать другого и пытаться увидеть за своими предубеждениями то, что он пытается сказать. Показывать себя миру и надеяться, что кто-то поймет».

Потолок начал осыпаться; сначала потоки камешков, затем целые куски мрамора, обнажая доски, ломая балки. Полки рухнули. Солнечный свет залил комнату, где раньше не было окон. Робин поднял голову и увидел Бабель, падающий в него и на него, а за ним — предрассветное небо.

Он закрыл глаза.

Но он уже ждал прихода смерти. Теперь он вспомнил об этом — он знал смерть. Не так внезапно, нет, не так жестоко. Но память об ожидании смерти все еще была заперта в его костях; воспоминания о затхлой, жаркой комнате, о параличе, о мечтах о конце. Он помнил тишину. Покой. Когда окна разбились, Робин закрыл глаза и представил себе лицо матери.

Она улыбается. Она произносит его имя.

Виктуар Десгрейвс всегда умела выживать.

Главное, как она поняла, — не оглядываться назад. Даже когда она мчится на лошади на север через Котсуолдс, пригнув голову к хлещущим веткам, какая-то часть ее души хочет оказаться в башне, со своими друзьями, чувствуя, как вокруг них рушатся стены. Если они должны умереть, она хочет, чтобы их похоронили вместе.

Но выживание требует разорвать пуповину. Выживание требует, чтобы она смотрела только в будущее. Кто знает, что произойдет сейчас? То, что произошло сегодня в Оксфорде, немыслимо, его последствия невообразимы. Для этого нет исторического прецедента. Наступила развязка. История, в кои-то веки, непостоянна.

Но Виктории знакомо немыслимое. Освобождение ее родины было немыслимым даже тогда, когда оно произошло, потому что никто во Франции и Англии, даже самые радикальные сторонники всеобщей свободы, не верили, что рабы — существа, которые, по их мнению, никогда не подпадали под их категории разумных, обладающих правами, просвещенных людей — потребуют собственного освобождения. Через два месяца после того, как стало известно о восстании в августе 1791 года, Жан Пьер Бриссо, который сам был одним из основателей «Amis des Noirs», заявил во французской Ассамблее, что эта новость должна быть ложной, поскольку, как всем известно, рабы просто не способны на такие быстрые, скоординированные, вызывающие действия. Через год после революции многие все еще верили, что вскоре волнения будут подавлены, что все вернется на круги своя, поскольку нормальное положение означало господство белых над черными.

Они, конечно, ошибались.

Но кто, живя в истории, когда-либо понимает свою роль в гобелене? Большую часть своей жизни Виктория даже не подозревала, что является уроженкой первой в мире черной республики.

Вот все, что она знала до Гермеса:

Она родилась на Гаити (Аити) в 1820 году, в тот самый год, когда король Генрих Кристоф, опасаясь переворота, покончил с собой. Его жена и дочери бежали в дом английского благотворителя в Саффолке. Мать Виктории, служанка изгнанной королевы, отправилась с ними. Она всегда называла это великим бегством и, как только ступила на порог Парижа, больше никогда не вспоминала о Гаити как о доме.

В понимании Виктории история Гаити — это проклятия в ночи; великолепный дворец Сан-Суси, где жил первый чернокожий король Нового Света; люди с оружием; непонятные ей политические разногласия, которые каким-то образом перевернули ее жизнь и отправили ее через Атлантику. В детстве она знала свою родину как место насилия и варварской борьбы за власть, потому что именно так о ней говорили во Франции, и именно в это предпочитала верить ее изгнанная мать.

«Нам повезло, — шептала мать, — что мы выжили».