«Нет, не видел — я был почти на зеленой полосе, когда сработала сигнализация, но я не успел свернуть за угол». Профессор Плэйфер кивнул в знак сочувствия? Робин едва осмелился поверить в свою удачу. «Это... это был вор?

«Возможно, нет. Не волнуйтесь. Профессор Плэйфер протянул руку и похлопал его по плечу. Удар послал еще одну ужасную волну боли через всю верхнюю часть тела, и Робин стиснул зубы, чтобы не закричать. Варды иногда становятся капризными — возможно, пришло время их заменить. Жаль, мне нравилась эта версия. Ты в порядке?

Робин кивнул и моргнул, изо всех сил стараясь сохранить ровный голос. «Просто напуган, наверное, — я имею в виду, после того, что мы видели на прошлой неделе... "

«Ах, да. Ужасно, не так ли? Приятно знать, что моя маленькая идея сработала. Они даже не позволили мне предварительно испытать ее на собаках. Хорошо, что сбой произошел не на вас». Профессор Плэйфер разразился смехом. «Возможно, тебя бы накачали свинцом».

«Точно», — слабо сказал Робин. «Так... так рад».

Вы в порядке. Выпейте виски с горячей водой, это поможет справиться с шоком».

«Да, я думаю... Думаю, это звучит неплохо. Робин повернулась, чтобы уйти.

«Разве вы не сказали, что собираетесь войти?» спросил профессор Плэйфер.

Робин заранее приготовил ложь. Я чувствовал беспокойство и решил начать работу над рефератом для профессора Ловелла. Но меня немного потряхивает, и я не думаю, что у меня получится хорошая работа, если я начну сейчас, поэтому я думаю, что лучше просто лечь спать».

Конечно. Профессор Плэйфер снова похлопал его по плечу. На этот раз похлопывание было более сильным; глаза Робина выпучились. Ричард сказал бы, что ты ленишься, но я вполне понимаю. Ты еще только на втором курсе, ты можешь позволить себе лениться. Иди домой и спи».

Профессор Плэйфер напоследок ободряюще кивнул ему и зашагал в сторону башни, где все еще завывали сигналы тревоги. Робин глубоко вздохнул и зашагал прочь, изо всех сил стараясь не упасть на улице.

Каким-то образом ему удалось вернуться в Мэгпай-лейн. Кровотечение все еще не остановилось, но, протерев руку влажным полотенцем, он с облегчением увидел, что пуля не застряла в руке. Она лишь задела выемку в плоти над локтем, глубиной около трети дюйма. Когда он вытер кровь, рана выглядела обнадеживающе маленькой. Он не знал, как правильно ее перевязать — он представлял, что для этого понадобятся иголка и нитка, — но было бы глупо идти за медсестрой в колледж в такой час.

Он стиснул зубы от боли, пытаясь вспомнить полезные советы, почерпнутые из приключенческих романов. Спирт — ему нужно было продезинфицировать рану. Он порылся на полках, пока не нашел полупустую бутылку бренди, рождественский подарок Виктории. Он плеснул его себе на руку, шипя от жжения, а затем проглотил несколько глотков для верности. Затем он нашел чистую рубашку, которую разорвал, чтобы сделать бинты. Он плотно обмотал руку зубами — он читал, что давление помогает остановить кровотечение. Он не знал, что еще ему делать. Должен ли он просто ждать, пока рана сама закроется?

Его голова плыла. Голова кружилась от потери крови, или это просто бренди подействовало?

Найти Рами, подумал он. Найти Рами, он поможет.

Нет. Обращение к Рами выдаст его. Робин умрет прежде, чем подвергнет опасности Рами.

Он присел у стены, наклонив голову к крыше, и сделал несколько глубоких вдохов. Он просто должен был пережить эту ночь. Потребовалось несколько рубашек — ему пришлось идти к портному, придумывать какую-то историю о беде с бельем, — но в конце концов кровотечение удалось остановить. Наконец, обессиленный, он упал и заснул.

На следующий день, промучившись три часа на занятиях, Робин отправился в медицинскую библиотеку и рылся в стопках, пока не нашел справочник врача по полевым ранам. Затем он отправился в Корнмаркет, купил иголку с ниткой и поспешил домой, чтобы зашить руку.

Он зажег свечу, простерилизовал иголку над пламенем и после многих неуклюжих попыток сумел вдеть в нее нитку. Затем он сел и держал острие над своей израненной плотью.

У него ничего не получалось. Он то приближал иглу к ране, то, предчувствуя боль, отдергивал ее. Он потянулся за бренди и сделал три больших глотка. Он подождал несколько минут, пока алкоголь хорошо улегся в желудке, а конечности начало приятно покалывать. Именно здесь он и должен был находиться — достаточно тупой, чтобы не обращать внимания на боль, и достаточно бдительный, чтобы собрать себя воедино. Он попытался снова. На этот раз было легче, хотя ему все еще приходилось останавливаться и затыкать рот тряпкой, чтобы не закричать. Наконец он наложил последний шов. На лбу у него выступил пот, по щекам свободно текли слезы. Каким-то образом он нашел в себе силы оборвать нить, завязать швы зубами и выбросить окровавленную иглу в раковину. Затем он рухнул обратно на кровать и, свернувшись калачиком, допил остатки из бутылки.

В тот вечер Гриффин не выходил на связь.

Робин понимала, что глупо надеяться на это. Гриффин, узнав о случившемся, скорее всего, ушел бы в подполье, и не зря. Робин не удивился бы, если бы не слышал о Гриффине целый семестр. И все же он почувствовал непреодолимую, черную волну негодования.

Он говорил Гриффину, что так будет. Он предупредил его, он рассказал ему, что именно он видел. Этого можно было полностью избежать.

Ему хотелось, чтобы их следующая встреча произошла поскорее, чтобы он мог накричать на него, сказать, что он говорил ему об этом, что Гриффину следовало прислушаться. Что если бы Гриффин не был таким высокомерным, возможно, у его младшего брата не было бы линии неаккуратных швов на руке. Но встреча не состоялась. Гриффин не оставил никаких записей в его окне ни на следующую ночь, ни на последующие. Казалось, он бесследно исчез из Оксфорда, оставив Робина без возможности связаться с ним или Гермесом.

Он не мог поговорить с Гриффином. Не мог довериться Виктории, Летти или Рэми. В тот вечер у него был только он сам, он жалобно плакал над пустой бутылкой, пока его рука пульсировала. И впервые с тех пор, как он приехал в Оксфорд, Робин почувствовал себя по-настоящему одиноким.

Робин не видел Гриффина до конца семестра Хилари и Троицы. По правде говоря, он почти не замечал этого; его курсовая работа на втором курсе становилась все сложнее, и у него почти не было времени на то, чтобы зацикливаться на своей обиде.

Наступило лето, хотя это было вовсе не лето, а скорее ускоренный семестр, и его дни были заняты бешеным зубрежкой словарного запаса санскрита для оценки за неделю до начала следующего Михайловского семестра. Затем они стали студентами третьего курса, статус, который влек за собой всю изнурительность Бабеля, но не все его новшества. В том сентябре Оксфорд потерял свое очарование; золотые закаты и ярко-голубое небо сменились бесконечной прохладой и туманом. Дождей было непомерно много, а штормовые ветры казались необычайно злыми по сравнению с предыдущими годами. Их зонтики постоянно ломались. Их носки всегда были мокрыми. Гребля в этом семестре была отменена*.

И это было хорошо. Ни у кого из них больше не было времени на спорт. Третий год в Бабеле традиционно называли сибирской зимой, и причина стала очевидной, когда им выдали списки предметов. Все они продолжали изучать свои высшие языки и латынь, которая, по слухам, стала дьявольски трудной, когда в нее вошел Тацит. Они также продолжали изучать теорию перевода с профессором Плэйфером и этимологию с профессором Ловеллом, хотя нагрузка по каждому курсу теперь удвоилась, так как от них требовалось еженедельно готовить пятистраничную работу для каждого класса.

Самое главное, им всем были назначены руководители, с которыми они должны были выполнить независимый исследовательский проект. Это считалось их протодиссертацией — первой работой, которая, в случае успешного завершения, будет храниться на полках Бабеля как настоящий научный труд.