Он не стал упоминать о семье ни миссис Пайпер, ни профессору Ловеллу. Он не хотел останавливаться на том, что они собой представляют, — на том, что при всей его исповедуемой верности революции, приверженности равенству и помощи тем, кто не имеет средств к существованию, у него не было опыта настоящей бедности. Он видел тяжелые времена в Кантоне, но он никогда не знал, откуда возьмется его следующая еда или где он будет спать ночью. Он никогда не смотрел на свою семью и не задавался вопросом, что нужно сделать, чтобы сохранить им жизнь. При всем его отождествлении с бедным сиротой Оливером Твистом, при всей его горькой жалости к себе, факт оставался фактом: с того дня, как он ступил на землю Англии, он ни разу не ложился спать голодным.

В тот вечер он съел свой ужин, улыбнулся на комплименты миссис Пайпер и разделил бутылку вина с профессором Ловеллом. Обратно в колледж он вернулся другим путем. В следующем месяце он забыл сделать тот же крюк по дороге наверх, но это не имело значения — к тому времени маленькая семья уже уехала.

Надвигающиеся экзамены сделали плохой год ужасным. Ученики Бабеля сдавали два экзамена — один в конце третьего года обучения, другой — на четвертом. Они были распределены по календарю: четвертые курсы сдавали экзамены в середине семестра Хилари, а третьи — до семестра Тринити. В результате, начиная с зимних каникул, настроение в башне полностью менялось. Библиотеки и учебные комнаты были забиты в любое время суток нервными четверокурсниками, которые вздрагивали при каждом вздохе и были готовы убить, если кто-то осмеливался даже шепнуть.

По традиции Бабель публично объявлял оценки четверокурсников в конце экзаменационного периода. В полдень в пятницу той недели колокол трижды прозвонил по всей башне. Все встали и поспешили вниз, в вестибюль, где выводили клиентов, пришедших после обеда. Профессор Плэйфер стоял на столе в центре комнаты. Он был одет в богато украшенную мантию с пурпурной каймой и держал в руках свиток, который Робин видел только в средневековых иллюминациях. Когда башня была очищена от всех, кто не был связан с факультетом, он прочистил горло и произнес: «Следующие кандидаты на получение степени сдали квалификационные экзамены с отличием. Мэтью Хаундслоу...

Кто-то в дальнем углу издал громкий вопль.

«Адам Мурхед».

Студент, стоявший впереди, сел на пол посреди вестибюля, закрыв рот обеими руками.

«Это бесчеловечно», — прошептал Рами.

«Очень жестоко и необычно», — согласился Робин. Но он не мог оторвать глаз от процесса. Он еще не был на экспертизе, но теперь она была гораздо ближе, и его сердце сильно колотилось от викарного ужаса. Как бы ужасно это ни было, это было еще и захватывающе, это публичное объявление о том, кто проявил себя блестяще, а кто нет.

Только Мэтью и Адам получили отличия. Профессор Плэйфер объявил о получении заслуг (Джеймс Фэрфилд) и пропуске (Люк МакКафри), а затем очень мрачным голосом сказал: «Следующий кандидат не сдал квалификационные экзамены, и ему не будет предложено вернуться в Королевский институт перевода для получения аспирантской стипендии, а также не будет присуждена ученая степень. Филип Райт».

Райт был специалистом по французскому и немецкому языкам, который сидел рядом с Робином на факультетском обеде в первый год обучения. С годами он стал худым и изможденным. Он был одним из тех студентов, которые постоянно таскались в библиотеке с таким видом, будто несколько дней не мылись и не брились, и смотрели на стопку бумаг перед собой со смесью паники и недоумения.

Вам были сделаны все поблажки, — сказал профессор Плейфэйр. Вам было предоставлено больше удобств, нежели это было полезно для вас, я думаю. Теперь пришло время признать, что ваше пребывание здесь закончилось, мистер Райт».

Райт попытался подойти к профессору Плэйферу, но двое аспирантов схватили его за руки и оттащили назад. Он начал умолять, лепетать о том, что его экзаменационный ответ был неправильно истолкован, что он мог бы все разъяснить, если бы только у него был еще один шанс. Профессор Плэйфер невозмутимо стоял с заложенными за спину руками, делая вид, что не слушает.

«Что случилось? спросил Робин у Вимала.

«Дал народную этимологию вместо настоящей». Вимал драматично покачал головой. «Пытался связать канареек с канарками, видите ли, только канарейки не связаны с канарскими утками — они с Канарских островов, которые названы в честь собак...

Остальная часть его объяснения ускользнула от Робина.

Профессор Плэйфер достал из внутреннего кармана стеклянную пробирку, в которой, как предположил Робин, находилась кровь Райта. Он поставил ее на стол и топнул ногой. Осколки стекла и коричневые осколки рассыпались по поверхности пола. Райт застонал. Было неясно, что на самом деле с ним сделало разбитие пробирки — все четыре конечности, насколько мог судить Робин, были целы, свежей крови не было, — но Райт рухнул на пол, схватившись за живот, как будто его проткнули.

«Ужасно», — сказала Летти, потрясенная.

«Положительно средневековая», — согласилась Виктория.

Они никогда прежде не были свидетелями такого провала. Они не могли оторвать глаз.

Потребовался третий выпускник, чтобы поднять Райта на ноги, дотащить его до входной двери и бесцеремонно сбросить со ступенек. Все остальные смотрели, разинув рты. Такая гротескная церемония казалась неподобающей для современного академического учреждения. Однако это было совершенно уместно. Оксфорд и, соответственно, Бабель, в основе своей были древними религиозными институтами, и при всей их современной изощренности, ритуалы, составляющие университетскую жизнь, все еще основывались на средневековом мистицизме. Оксфорд был англиканством, христианством, что означало кровь, плоть и грязь*.

Дверь захлопнулась. Профессор Плэйфер смахнул пыль со своей мантии, спрыгнул со стола и повернулся лицом к остальным.

«Ну, вот, с этим разобрались». Он сиял. Счастливых экзаменов. Поздравляю всех».

Два дня спустя Гриффин попросил Робина встретиться с ним в таверне в Иффли, почти в часе ходьбы от колледжа. Это было тусклое, шумное место. Робин не сразу нашел своего брата, который сидел, ссутулившись, на задней скамейке. Чем бы он ни занимался с момента их последней встречи, он явно не ел: перед ним лежали два дымящихся пастушьих пирога, и он поглощал один из них, не боясь обжечь язык.

«Что это за место? спросил Робин.

«Я здесь иногда ужинаю», — сказал Гриффин. Еда ужасная, но ее много, и что важно, никто из университета сюда никогда не ходит. Это слишком близко к... как их называл Плэйфер? Местные жители».

Он выглядел хуже, чем за весь семестр — заметно измотанный, с впалыми щеками, исхудавший до острого, худого стержня. От него исходил дух человека, пережившего кораблекрушение, человека, который проделал долгий путь и едва выбрался живым — хотя, конечно, он не сказал Робину, где он был. От его черного пальто, висевшего на стуле позади него, несло перегаром.

«Ты в порядке?» Робин указала на левую руку Гриффина. Она была обмотана бинтами, но рана, которая находилась под ней, явно была еще открыта, потому что темное пятно на предплечье значительно увеличилось с тех пор, как Робин сел.

«О.» Гриффин взглянул на свою руку. «Ничего страшного, просто оно долго не затягивается».

«Значит, это что-то.»

«Ба.»

«Выглядит плохо.» Робин усмехнулся, и то, что последовало дальше, прозвучало более горько, чем он хотел. «Ты должен наложить шов. Бренди помогает».

«Ха. Нет, у нас есть кое-кто. Я посмотрю на это позже». Гриффин натянул рукав на бинты. Как бы то ни было. Мне нужно, чтобы ты был готов на следующей неделе. Я пока не знаю ни времени, ни дня, но дело важное — они ожидают огромную партию серебра от " Magniac & Smith», и мы хотели бы получить ящик во время разгрузки. Для этого, конечно, потребуется большой отвлекающий маневр. Возможно, мне придется спрятать взрывчатку в твоей комнате для быстрого доступа...

Робин отшатнулась. Взрывчатку?