«Но это простая экономика», — сказал профессор Ловелл. Чтобы купить то, что мы создаем, требуется много денег. Британцы, как оказалось, могут себе это позволить. У нас есть сделки с китайскими и индийскими торговцами, но они зачастую не в состоянии оплатить экспортные пошлины».

«Но у нас здесь есть серебряные слитки для благотворительных организаций, больниц и детских домов», — сказал Робин. «У нас есть слитки, которые могут помочь людям, нуждающимся в них больше всего. Ничего подобного нет нигде в мире».

Он играл в опасную игру, он знал. Но он должен был добиться ясности. Он не мог представить себе профессора Ловелла и всех его коллег как врагов, не мог полностью согласиться с проклятой оценкой Гриффина о Бабеле без какого-либо подтверждения.

«Ну, мы не можем тратить энергию на исследование несерьезных заявок», — насмехался профессор Ловелл.

Робин попробовал использовать другую линию аргументации. «Просто... ну, это кажется справедливым, что должен быть какой-то обмен». Сейчас он жалел, что так много выпил. Он чувствовал себя свободным, уязвимым. Слишком страстным для того, что должно было быть интеллектуальной дискуссией. Мы заимствуем их языки, их способы видеть и описывать мир. Мы должны дать им что-то взамен».

«Но язык, — сказал профессор Ловелл, — это не коммерческий товар, как чай или шелк, который можно купить и оплатить. Язык — это бесконечный ресурс. И если мы его изучаем, если мы его используем — кого мы обкрадываем?».

В этом была определенная логика, но вывод все равно заставил Робин почувствовать себя неуютно. Конечно, все было не так просто; наверняка за этим скрывалось какое-то несправедливое принуждение или эксплуатация. Но он не мог сформулировать возражения, не мог понять, где кроется ошибка в аргументации.

У императора Цин один из самых больших запасов серебра в мире», — сказал профессор Лавелл. У него много ученых. У него даже есть лингвисты, которые понимают английский язык. Так почему же он не наполняет свой двор серебряными слитками? Почему китайцы, как бы ни был богат их язык, не имеют собственных грамматик?

«Возможно, у них нет ресурсов, чтобы начать», — сказал Робин.

Тогда почему мы должны просто передать их им?

«Но дело не в этом — дело в том, что им это нужно, так почему бы Бабелю не послать ученых за границу по программам обмена? Почему бы нам не научить их, как это делается?

«Возможно, все нации хранят свои самые ценные ресурсы».

«Или что вы храните знания, которыми должны свободно делиться», — сказал Робин. Потому что если язык свободен, если знания свободны, то почему все Грамматики под замком в башне? Почему мы никогда не принимаем иностранных ученых и не посылаем их на открытие переводческих центров в других странах мира?

«Потому что, будучи Королевским институтом перевода, мы служим интересам короны».

«Это кажется в корне несправедливым».

«Это то, во что ты веришь?» В голос профессора Ловелла вкралась холодная нотка. «Робин Свифт, ты считаешь, что то, что мы здесь делаем, в корне несправедливо?»

Я только хочу знать, — сказал Робин, — почему серебро не смогло спасти мою мать».

Наступило короткое молчание.

Мне очень жаль твою мать. Профессор Ловелл взял свой нож и начал резать свой стейк. Он выглядел взволнованным, обескураженным. Но азиатская холера была результатом плохой общественной гигиены в Кантоне, а не неравномерного распределения баров. И вообще, нет такой серебряной палочки, которая могла бы воскресить мертвого...

«Что это за оправдание?» Робин опустил свой стакан. Теперь он был как следует пьян, и это делало его воинственным. «У вас были слитки — их легко сделать, вы сами мне об этом говорили — так почему...»

«Ради Бога,» огрызнулся профессор Ловелл. «Она была всего лишь женщиной».

В дверь позвонили. Робин вздрогнул; его вилка стукнулась о тарелку и упала на пол. Он поднял ее, глубоко смущенный. В коридоре раздался голос миссис Пайпер. О, какой сюрприз! Они сейчас ужинают, я вас приведу...», и тут в столовую вошел белокурый, красивый и элегантно одетый джентльмен со стопкой книг в руках.

«Стерлинг!» Профессор Ловелл отложил свой нож и встал, чтобы поприветствовать незнакомца. «Я думал, вы придете позже».

«Закончил работу в Лондоне раньше, чем ожидалось...» Глаза Стерлинга поймали взгляд Робина, и весь он напрягся. О, привет.

Здравствуйте, — сказала Робин, смущаясь и стесняясь. Это был знаменитый Стерлинг Джонс, понял он. Племянник Уильяма Джонса, звезда факультета. «Приятно познакомиться».

Стерлинг ничего не сказал, только долго смотрел на него. Его рот странно искривился, хотя Робин не мог прочитать выражение лица. «Боже мой».

Профессор Ловелл прочистил горло. Стерлинг.

Глаза Стерлинга задержались на лице Робина еще на мгновение, а затем он отвел взгляд.

Добро пожаловать, как бы то ни было. Он сказал это как бы вскользь; он уже отвернулся от Робина, и слова прозвучали принужденно и неловко. Он положил книги на стол. Ты был прав, Дик, именно словари Риччи являются ключом. Мы упустили то, что происходит, когда мы переходим на португальский. В этом я могу помочь. Теперь я думаю, если мы соединим в цепочку символы, которые я отметил здесь, и здесь...

Профессор Ловелл перелистывал страницы. «Это залито водой. Надеюсь, вы не заплатили ему сполна?

«Я ничего не платил, Дик, ты считаешь меня дураком?»

«Ну, после Макао...»

Они впали в жаркую дискуссию. Робин был полностью забыт.

Он смотрел на них, чувствуя себя пьяным и не в своей тарелке. Его щеки горели. Он не доел, но продолжать есть сейчас казалось очень неудобным. Кроме того, у него не было аппетита. Его прежняя уверенность исчезла. Он снова почувствовал себя маленьким глупым мальчиком, над которым смеялись и от которого отмахнулись эти похожие на ворон посетители в гостиной профессора Лавелла.

И он удивлялся противоречию: он презирал их, знал, что они могут замышлять что-то нехорошее, и все же хотел, чтобы они уважали его настолько, чтобы включить в свои ряды. Это была очень странная смесь эмоций. Он не имел ни малейшего представления, как в них разобраться.

Но мы еще не закончили, хотел он сказать отцу. Мы обсуждали мою мать.

Он почувствовал, что его грудь сжимается, как будто его сердце — это зверь в клетке, стремящийся вырваться наружу. Это было любопытно. Это отстранение не было чем-то таким, с чем он не сталкивался раньше. Профессор Ловелл никогда не признавал чувств Робина, не предлагал заботы или утешения, только резко менял тему, только отгораживался холодной, равнодушной стеной, только преуменьшал боль Робина до такой степени, что казалось несерьезным вообще о ней говорить. Робин уже привык к этому.

Только сейчас — возможно, из-за вина, а возможно, все это копилось так долго, что уже перешло критическую точку — он почувствовал, что хочет закричать. Заплакать. Убить стену. Что угодно, лишь бы заставить отца посмотреть ему в лицо.

«О, Робин.» Профессор Ловелл поднял голову. Скажи миссис Пайпер, что мы хотели бы выпить кофе перед тем, как ты уйдешь.

Робин взял свое пальто и вышел из комнаты.

Он не стал сворачивать с Хай-стрит на Мэгпай-лейн.

Вместо этого он пошел дальше и попал на территорию Мертонского колледжа. Ночью в саду было жутковато; черные ветви тянулись, как пальцы, из-за железных ворот с засовами. Робин бесполезно возился с замком, затем, задыхаясь, перелез через узкую щель между шипами. Пройдя несколько футов по саду, он понял, что не знает, как выглядит береза.

Он отступил назад и огляделся, чувствуя себя довольно глупо. И тут его внимание привлекло белое пятно — бледное дерево, окруженное кустами шелковицы, подстриженными так, что они слегка изгибались вверх, словно в знак обожания. Из ствола белого дерева торчал шишак; в лунном свете он выглядел как лысая голова. Хрустальный шар.

Хорошая догадка, подумал Робин.

Он вспомнил своего брата в развевающемся вороньем плаще, проводящего пальцами по бледному дереву при свете луны. Гриффин любил театральные представления.