Она их победила. Они не могли ничего возразить. Она полностью загнала их в угол; не было ничего, чего бы она не предвидела, не было больше никаких уловок, которые можно было бы вытащить из их рукавов.

Вестминстерский мост рухнул. Чем еще они могут угрожать?

Он ненавидел то, что вырвалось из его уст. Это было похоже на капитуляцию, на поклон. «Мы не можем решить за всех».

Тогда созовите собрание. Летти скривила губы. Опросите всех, добейтесь консенсуса с помощью той маленькой формы демократии, которую вы здесь запустили. Она положила белый флаг на стол. «Но ответ должен быть готов к рассвету».

Она повернулась, чтобы уйти.

Робин бросился вперед. Летти, подожди.

Она остановилась, держась одной рукой за дверь.

Почему Рами?» — спросил он.

Она замерла. Она выглядела как статуя; под лунным светом ее щеки сияли бледной, мраморной белизной. Такой он должен был видеть ее всегда, подумал он. Холодной. Бескровной. Лишенной всего того, что делало ее живой, дышащей, любящей, страдающей человеческой личностью.

" Ты целилась, — сказал он. Ты нажал на курок. А ты ужасно меткий стрелок, Летти. Почему он? Что Рами сделал тебе?

Он знал, что. Они оба знали; сомнений не было. Но Робин хотел дать этому имя, хотел убедиться, что Летти знает то, что знает он, хотел, чтобы воспоминание было свежим между ними, острым и порочным, потому что он мог видеть боль, которую оно принесло в глаза Летти, и потому что она заслужила это.

Летти долго смотрела на него. Она не двигалась, только быстро поднималась и опускалась ее грудь. Когда она заговорила, ее голос был высоким и холодным.

«Я не делала этого», — сказала она, и Робин понял по тому, как она сузила глаза и вытягивала слова, расставляя их, как кинжалы, по пунктам, что последует дальше. Его собственные слова, брошенные ему в лицо. «Я совсем не думала. Я запаниковала. А потом я убила его».

«Убийство не так просто, — сказал он.

«Оказывается, да, Птичка». Она бросила на него презрительный взгляд. «Разве не так мы сюда попали?»

«Мы любили тебя», — прошептала Виктория. «Летти, мы бы умерли за тебя».

Летти не ответила. Она повернулась на пятках, распахнула дверь и скрылась в ночи.

Дверь захлопнулась, и наступила тишина. Они не были готовы принять новость наверху. Они не знали, что сказать.

«Ты думаешь, она это серьезно?» спросил наконец Робин.

«Абсолютно точно, — сказала Виктория. Летти не дрогнет».

«Тогда мы позволим ей победить?»

«Как, — медленно спросила Виктория, — по-твоему, мы заставим ее проиграть?

Между ними повисла страшная тяжесть. Робин знал свой ответ, но не знал, как его произнести. Кроме этого, Виктория знала все, что было в его сердце. Это было единственное, что он скрывал от нее — отчасти потому, что не хотел заставлять ее разделить это бремя, а отчасти потому, что боялся ее реакции.

Ее глаза сузились. «Робин».

Мы разрушим башню, — сказал он. И уничтожим себя».

Она не вздрогнула; она только слегка сглотнула, как будто ждала подтверждения. Он не притворялся так хорошо, как думал; она ожидала этого от него. «Ты не можешь.»

«Есть способ.» Робин специально неправильно истолковал ее слова, надеясь, скорее, что ее возражение было логистическим. Ты знаешь, что он есть. Они показали нам его в самом начале».

Тогда Виктория замолчала. Робин знала, что она себе представляет. Пронзительный, вибрирующий брусок в руках профессора Плэйфера, кричащий, словно от боли, разбивающийся на тысячу острых, сверкающих осколков. Умножьте это снова и снова. Вместо бруска представьте себе башню. Представьте себе страну.

Это цепная реакция, — прошептал он. Она сама закончит работу. Помнишь? Плайфер показал нам, как это делается. Стоит ему только коснуться другого прута, и эффект передается по всему металлу. Он не прекращается, он просто продолжается, пока не сделает все серебро непригодным для использования».

Сколько серебра было на стенах Бабеля? Когда все закончится, все эти слитки станут бесполезными. Тогда сотрудничество переводчиков не будет иметь никакого значения. Их помещения исчезли бы. Их библиотека исчезнет. Грамматики — нет. Их резонансные стержни, их серебро, бесполезное, исчезнет.

«Как долго ты это планировал?» потребовала Виктория.

«С самого начала,» сказал он.

«Я ненавижу тебя.»

Это единственный способ победить, который у нас остался.

Это твой план самоубийства, — сердито сказала она. И не говори мне, что это не так. Ты хочешь этого; ты всегда этого хотел».

Но в этом-то все и дело, подумал Робин. Как он мог объяснить тяжесть, сдавливающую его грудь, постоянную невозможность дышать? «Я думаю, с тех пор как Рами и Гриффин — нет, с тех пор как Кантон, я... Он сглотнул. Я чувствовал, что не имею права.

«Не говори так.»

«Это правда. Они были лучшими людьми, и они умерли...

«Робин, так не бывает...»

«И что же я сделал? Я прожил жизнь, которую не должен был прожить, у меня было то, чего не было у миллионов людей — все эти страдания, Виктория, и все это время я пил шампанское...

Не смей. Она подняла руку, как будто хотела дать ему пощечину. Не говори мне, что ты просто какой-то хрупкий академик, который не может справиться с тяжестью мира теперь, когда ты его увидел — это абсолютная чушь, Робин. Ты не какой-нибудь франтоватый денди, который падает в обморок при первом упоминании о страданиях. Знаешь, кто такие мужчины? Они трусы, романтики, идиоты, которые никогда не делали ничего, чтобы изменить мир, который их так расстраивал, прятались, потому что чувствовали себя виноватыми...

«Виновными», — повторил он. «Виновным, именно таким я и являюсь. Рами сказал мне однажды, что я не забочусь о том, чтобы поступать правильно, что я просто хочу выбрать легкий путь».

Он был прав, — сказала она яростно. Это путь труса, ты знаешь это...

«Нет, послушай.» Он схватил ее руки. Они дрожали. Она попыталась отстраниться, но он сжал ее пальцы между своими. Ему нужно было, чтобы она была с ним. Нужно было заставить ее понять, пока она не возненавидела его навсегда за то, что он бросил ее в темноте. Он прав. Ты тоже права. Я знаю это, я пытаюсь сказать это — он был прав. Мне так жаль. Но я не знаю, как жить дальше».

День за днем, Птичка. Ее глаза наполнились слезами. «Ты продолжаешь, день за днем. Так же, как мы делали. Это не трудно.

«Нет, это... Виктори, я не могу.» Он не хотел плакать; если он начнет плакать, то все его слова исчезнут, и он никогда не сможет сказать то, что ему нужно. Он проговорил, прежде чем слезы смогли его догнать. Я хочу верить в будущее, за которое мы боремся, но его нет, его просто нет, и я не могу жить день за днем, когда меня ужасает мысль о завтрашнем дне. Я под водой. И я был под водой так долго, и я хотел найти выход, но не мог найти такой, который не казался бы мне каким-то... каким-то большим отказом от ответственности. Но это... это мой выход».

Она покачала головой. Теперь она плакала свободно; они оба плакали. «Не говори мне этого».

Кто-то должен произнести эти слова. Кто-то должен остаться».

«Тогда ты не попросишь меня остаться с тобой?»

«О, Виктори.»

Что еще можно было сказать? Он не мог просить ее об этом, и она знала, что он никогда не осмелится. И все же вопрос повис между ними, оставшись без ответа.

Взгляд Виктории был прикован к окну, к черной лужайке за окном, к баррикадам, освещенным факелами. Она плакала, непрерывно и беззвучно; слезы текли по ее щекам, и она бессмысленно вытирала их. Он не мог понять, о чем она думает. Это был первый раз с тех пор, как все это началось, когда он не мог прочитать ее сердце.

Наконец она глубоко вздохнула и подняла голову. Не оборачиваясь, она спросила: " Ты когда-нибудь читал ту поэму, которую любят аболиционисты? Его написали Бикнелл и Дэй. Она называется «Умирающий негр».

Робин действительно читал его в аболиционистском памфлете, который он подобрал в Лондоне. Он нашел ее поразительной; он до сих пор помнил ее в деталях. Там описывалась история африканца, который, столкнувшись с перспективой поимки и возвращения в рабство, вместо этого покончил с собой.[28] Тогда Робин нашел это романтичным и трогательным, но теперь, увидев выражение лица Виктуар, он понял, что это было не так.