Бойцы хохотали, от скучающего вида и следа не осталось. Они с интересом слушали нашу беседу, остановившись на некотором расстоянии от нас.

– А он и не должен стрелять, – улыбался Рерих, – да и не смог бы. Мы при штурме только кольты использовали, а максим при этих морозах бесполезен. Замерзает вода, стволы лопаются, вот только на бутафорию и сгодился. Это Лисовского задумка гениальная. За неделю до штурма вот это авто захватили… керосина едва четверть бака наберется, толку от агрегата никакого. Так Лисовский предложил для психологического эффекта, который так обожает Дедушка, сделать из автомобиля «броневик». Место водителя немного укрепили, на двигатель спереди пулеметные щитки поставили, чтобы в ответственный момент машина не встала. Хитун на ней вместе с кавалерией за день до штурма на виду у китайцев покатался, такой переполох организовал, что они из орудий и пулеметов беспорядочно долбать начали, еле ушел. Ну и во время штурма брал огонь на себя, отвлекал врага… Героическая личность! Теперь вот на гору затащили, правда не пойму как, керосин-то, кажись, у него в первый же день штурма закончился.

– На волах заволокли же ж, – радостно вступил в разговор один из бойцов. – Лисунов казав, нехай здеся стоит, не полезут же ж нехристи к станции при таком бронепоезде!

– Ну вот, Ивановский, Лисуновский и тут смекалку применил, музейный экспонат еще приносит пользу! Пошли на станцию, а то упустим Унгерна опять.

– Нету здеся Унгерна.

– Как так нету? – удивился Рерих. – Может, мимо вас проскочил?

– Обижаешь, паря! Тут негде больше проскакивать, путей других нету. Вона станция, вона пост наш, все дороги здеся сходются. А мимо нас и барсук не проскочит, а барсук, поди ж, попроворнее Дедушки будет.

– Да и пожирнее! – подал свою реплику другой боец, отчего все захохотали.

В этот раз хохотал и Рерих, – похоже, известие об отсутствующем Унгерне его совсем не расстроило.

– Пожалуйте к костру, – пригласил нас разговорчивый боец, – познакомим вас с барсуком, чтобы жир даром не стек, мы его с риско́м заварили.

– Как же вы его отловили-то, барсуки ж ночные животные, да и в спячке должны быть еще? – Рерих подошел к костру и с интересом заглянул в чугунный казан, где среди булькающего риса лежало довольно много кусков мяса, порубленного прямо с костями. – Да тут не один барсук вроде как?

– Ага! И ловить не пришлось, – пояснил казак, который был за повара. Он то и дело помешивал палкой с привязанной к ней ложкой варево в казане и подкидывал в огонь куски досок, выломанных, наверное, из ближайших построек. – Вышел я под утро до ветру, сел, значит, посрать, ну, «винт» свой рядом положил, нам строго тут про это дело… Без оружия не ходим даже по нужде. Сижу, это, высираюсь, а тут шорохи, возня за камнями, вот же, думаю, разъебись оно в прабабушки ребро да через семь гробов в сраку, китайцы пришли! Жопа в говне, я на коне! Штаны натянул как сумел, «винт» схватил… тихонько так затвор передвинул, народ-то спит, тишина кругом… ох, думаю, растряси тебя хуеманка, щас всех перережут втихую. На четвереньках так аккуратненько выползаю из-за камня, «винт» в руках… сам, конечно, немного на нервах, гляжу… Манда ж ты иерихонская! Две бобрины ебутся! Тут посрать пойдешь, муди вмиг поморозишь, а эти тварины залупоглазые ебутся себе… Жирнючие такие зверюги, в каждом за пуд живого мяса! Вот, думаю, свезло-то! Заебись ты хуем косматым, против шерсти волосатым, трижды злоебучим проебом вдоль и поперек с присвистом через тридцать семь гробов в самый центр мирового равновесия! Прицелился хорошенько, чтобы одной пулей двоих сразу срезать, а то ведь, если одного тока прострелить, второй в момент съебется, они ж, двужопостворчатые, даром не дадутся… Вот пока еблись-крутились, так их выгодно ко мне развернуло, что я из винта как хуякну! Одного положило, другого аж на три сажени снесло!

В разговор вмешались другие бойцы:

– Мать же ж твою поперек, грушу тебе в пизду, гвоздь в подпиздок, ведьму в жопу, а головню в рот, чтоб пиздел вдумчивей! Три сажени! На пару аршин откинуло, не боле. Пуля-то японская, за шкуру, видать, зацепила, а так навылет должна была пройти…

– Мудозвон из пиздьей лужи, ебал гужи, пиздий лай слыхал, пизды не видал, на муди твои нассать, недоеба, твою мать, голой жопой забор ебал, в пизду глядел, хуя не углядел, пизда твоя аптекарская, хуй блошиный, подъебайка армянская, тебя там вообще не было!

– Я видел… Пожалуй, сажени на полторы точно снесло! – сказал пожилой вояка.

Он явно пользовался некоторым авторитетом и, скорее всего, был свидетелем описываемых событий, потому шумный спор, прервавший было историю повара-матерщинника, затих, а рассказчик смог продолжить:

– На две сажени, не меньше! Короче, шмальнул-то я прицельно, а эти разъебаи уже после на шум сбежались, тоже подумали про китайцев! Все как воинство небесное – без портков, а при оружии. Ну, ясное дело, разобрались, что к чему, сразу шкуры с бобрин содрали, кишки наружу, жир растопили, мясо шашкой порубили – и в казан. Ну, рисом еще для нажористости присыпали. Мы тут не жрамши нормально уже дня два как… В городе бойцы, поди, хари отъели, сто хуев им в рот через задний проход, в двенадцать апостолов и сорок мучеников мутный глаз, а мы тут торчим на горе, с голодухи придыхаем потихоньку.

Рерих улыбался. Рассказ бойца его позабавил. Варево выглядело аппетитно, однако есть мне совсем не хотелось: действие метамфетамина, как и обещал мой знакомец, продолжалось. Мороз не чувствовался, однако у костра стоять было все-таки приятно.

– Пойдем на станцию. – Рерих вывел меня из блаженного забытья. – Пообщаемся с Лисовским.

Здание радиостанции представляло собой довольно просторное помещение, отапливаемое буржуйкой. Вдоль стен стояли металлические шкафы высотой в человеческий рост, с множеством круглых датчиков. Еще был длинный стол с какими-то аппаратами, а над ним небольшое окно, через которое в помещение попадало немного света. Часть аппаратуры повреждена, это было понятно даже неспециалисту. Разбитые датчики, торчащие наружу пучки проводов, развороченные щитки с какими-то радиодеталями – все говорило о том, что кто-то очень постарался вывести агрегаты из строя. Отдельной горой лежали собранные отовсюду детали и схемы на больших бумажных полотнах. Среди этих схем и частей оборудования прямо на полу сидел молодой человек и, крутя что-то в руках, сверялся с бумагами в тусклом освещении керосиновой лампы. При этом он тихонько разговаривал сам с собой, причем был настолько увлечен «беседой», что даже не заметил нашего приближения.

Рерих приложил палец к губам и заговорщицки мне подмигнул. Мы, стараясь не шуметь, подошли поближе, и я смог в желтоватом свете керосиновой лампы разглядеть Лисовского. Он был худ, выбрит, но со следами жидкой щетины на щеках; взъерошенные волосы и довольно крупный нос довершали портрет. Среди этого радиобарахла и при тусклом свете он был похож на средневекового алхимика, который вместо реторты с таинственным содержимым вертел в своих длинных пальцах какую-то не менее таинственную лампу. Его бормотание напоминало магические заклинания над алхимическим сосудом и дополняло образ.

– Добрый день, господин Лисовский! – тихонько произнес Рерих.

Однако господин Лисовский не встрепенулся от неожиданности. Не выпуская из поля зрения свою лампу, он лишь немного отклонил голову в нашу сторону. Было понятно, что он услышал адресованную ему фразу, но не спешил оторваться от своего увлекательного занятия.

– Господин Лисовский! – настойчиво и громко повторил Рерих, приглашая «алхимика» к беседе.

Лисовский нахмурил лоб, проворно повертел лампу в руках, почесал подбородок, покачал головой, то ли не желая отвечать Рериху, то ли не соглашаясь с кем-то невидимым, затем с расстроенным видом отложил в сторону предмет своих исследований и, казалось, был готов уже повернуться к нам… Но что-то в бумажной схеме неожиданно привлекло его внимание, и он, опять схватив лампу, сгорбился над чертежами, произнося шепотом загадочное «так-так-так»…